Содержание

«Он рисовал ее, спеша…»
«Я - одинокий одиночка…»
«Из тех времен, не так уж давних…»
«Личность удостоверена…»
Тьма
«Рассыпаюсь в потемках…»
«Мне виделся свет, но другой…»
"Молитвы, мольбы, рыдания..."
Колыбельная
"Плывут круги забвенья и тоски..."
"Стоял у кассы столь загадочный..."
"Когда бы люди не знали слов..."
"Бог не выдал, свинья не съела"
"Кипарисовы лапы сухие..."
"Кто-то умер, кто-то выжил..."
"Жадность фраеру отомстила..."
"Утро. Ненависть. Стакан..."
"Гляжу на ливер ювелирного..."
"Скрипит мехами ночная кузница..."
"Да пребудут вовеки со мной..."
"От событий, соитий и дат..."
"Будь я в шляпе головой..."
"Поля, отвергнутые злаком..."
Песах-2011
"Повинуясь порыву..."
"Когда поэта станет больше..."
"Пасхальный вечер. Агада. Бней-Брак..."
"Облокотившись на бюро..."
"Играй, играй, моя пластинка..."
"Дождь пошаманил и свинтил..."
Четверть века в Израиле
"Иногда мне кажется..."
"Выходящий из весны..."
"Будто из тьмы, из легенд оных..."
"Неизбывною силой влеком..."
"Попугай с голубем не якшается..."
"Меня бывало очень много..."
"Ах, пустота полная..."
"Горный массив. Там идёт кореш..."
"Пойти пройтись, как ходят горожане..."
"Немногие смотрят в небо..."
Притча
"Это твоя страна..."
Черный блюз
 Стены
"Как хорошо брести по холоду..."
"Пустую бутылку не оставляй на столе..."
"У Грибоедова канала..."
"Улица Минц дождем окрашена..."
Блюз Средней Руки
"Бывал ли я в Америке?
"В мутных сумерках скверов..."
"По взмаху божьего весла..."
Два облака
Простуда
"Перчик выужу из туеса..."
Зеленый блюз
"Идешь по дороге и падаешь ниц..."
Многоточия...
"Даже в городе, в грязной толпе..."
"Живешь то веря, а то не веря..."
Воспоминание
"Я ехал далеко..."
"Когда мы свернули за поворот..."
Монарх и я
"Вот и ранний огонь горит..."
"Идет женщина с очень злым лицом..."
"И флейта с пальцами чужими..."
"Бреду привычным тротуаром..."
"Какая б ветка ни упала..."
"В Тель-Авиве ураганчик..."
"Ветер. Пальмы идут в наклонение..."
"Девочка на газоне птицам бросает хлеб..."
Посвящение М.Г.
"Птиц орет, отстаивая птицу..."
"Мне снилась казнь. Меня вели..."
"Одна моя половина..."
"Мне снилась казнь. Меня вели..."
"Когда б ходилось мне, как Богу..."
"Овца с клыками волка..."
"Я все думаю: ну, чей я?.."
"Дождь готов пойти, но не телится..."
"Я вижу - во тьме открывается путь..." 
"Кто ставил жизнь мою на взвод..." 
"Я говорю, что люблю цветы..."
"Вода не горит. Я пробовал..."
"Плывет по небу туча..."

nnn

Он рисовал ее, спеша,
в своем уютном книжном склепе.
Мечтала о воде и хлебе
всезнаньем сытая душа.
Он вызывал ее с листа
старинной христианской книги.
И будто с дочери Христа
срывал одежды и вериги.
Он рисовал ее нагой
над остывающей лагуной.
Она казалась слишком юной
и оттого совсем другой.
Из бурой мглы тянулся свет.
Ее стопа луча касалась,
и потому она казалась
пришелицей, которой нет.
Он окружил ее совой,
зайчихой, олененком, елью,
и морем (темною пастелью),
и небом (тушью грозовой).
На фоне буром и глухом
высвечиваясь рыжей челкой,
она казалась недомолвкой,
намеком, паузой, штрихом.
В полутонах и бликах сна,
в круженье музыки случайной
она была такою тайной,
которой только смерть равна.
И был исход определен,
любой прогноз опережая:
она была совсем чужая,
а он в нее уже влюблен...
И, стало быть, его вела
по темному пути пророка
рука не Ангела, а Рока,
не Добродетели, а Зла...

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Вот так и я в иные дни
творил в надежде просветленья.
Энергия отождествленья
пророчеству была сродни.
Под кисточкой плясали сны,
и женщина на фоне ели
была пронзительней капели
и расточительней весны.
Но мне от всех ее даров
осталась только горстка пепла...
Уютный склеп, надежный кров...
И если бы душа ослепла,
я был бы полностью здоров!..

nnn

Я - одинокий одиночка
без имени и без судьбы.
Я - соскочившая с резьбы
недорифмованная гайка.
Я раззнакомился с людьми,
расстался с женами и с теми,
кто женами мне стать хотели,
по наущению родни.
Процесс дознанья протекал,
как говорится, в темпе вальса:
я быстро разочаровался
во всех, кого очаровал.
Осталось только отойти
в спасительную тень забвенья,
и пропитаться этой тенью,
и стать забвеньем во плоти.
Осталось лишь предугадать
одно - последнее - знакомство,
его благое вероломство,
злокозненную благодать.
Ведь что такое вкус к родству,
к единомыслию и братству,
как не привычка к воровству,
мошенничеству, конокрадству;
как не привычка к болтовне,
братанию, амикошонству,
вранью, распутству, многоженству,
позору жить в чужой стране;
как не привычка пить вино,
отламывая по кусочку
от шоколадной этой лжи...
И наблюдать через окно,
как проникает в одиночку
забвенья луч сквозь миражи.

nnn

Из тех времен, не так уж давних,
но основательно забытых,
из тех пространств, не так уж дальних,
но новыми давно закрытых,
из голых рощ, где строил аист
гнездо, из песни-пасторали,
из уст, которые, касаясь
ее щеки, слова теряли,
из мимолетного сиянья
кометы, падающей в реку,
из утомленного страданья
распутицы по человеку,
из вьюги, голода, печали,
из пыла юности, из пыли
дорог, в которых мы скучали,
из тьмы, в которой мы любили,
как долгожданное наследство
восстала, опершись на посох,
одна из тех мелодий детства,
наивных и одноголосых...

И я за ней поплелся. То есть
повлекся сердцем за мотивом.
Как спотыкающийся поезд
за стареньким локомотивом.
И в этом поезде усталом,
скрипучем и неторопливом,
я чувствовал себя не старым,
а очень старым. И - счастливым.

Сквозь жизнь мою, сквозь все разлуки,
сквозь эту музыку из детства
несли меня родные руки,
укачивая как младенца.
И сыновья, одеты оба
в сорочки легкого батиста,
влекли за мною крышку гроба
и ветку ели золотистой.

nnn

Личность удостоверена.
Мир за окошком пуст.
Можно смотреть на дерево.
Можно смотреть на куст.

Можно смотреть на улицу
и на соседний дом.
Можно на солнце щуриться,
и на луну потом.

Можно увидеть дедушку
в шортах и пиджаке.
Можно увидеть девушку
с моськой на поводке.

Можно увидеть школьника,
двоечника, балду.
Можно увидеть дворника -
слава его труду!

Можно послушать лидера,
можно глаголом жечь…
Впрочем, свободой выбора
можно и пренебречь.

Все созерцанью пошлому
в пищу и мотовство.
Лучше предаться прошлому.
Или предать его.

И увести столичную
деву из-под венца,
и целовать, двуличную,
в оба ее лица.

Тьма

Готовая свести меня с ума,
лишить лица, значка, прописки, кода,
как оползень, сошла на город тьма,
которой не предвидится исхода.

Лунатики, снующие во тьме,
бомжи, путаны, очереди в кассу,
автобусы с флажками на корме, -
все свалено в клокочущую массу.

Нас, чад своих (а все мы дети тьмы),
она лелеет с материнской ленью -
бегущих от сумы и от тюрьмы,
приводит к нищете и преступленью,
 
отшельника она влачит домой, 
с развратником играет в кошки-мышки,
и каждую надежду кормит тьмой,
как малого младенца - до отрыжки.

Она везде, во всем, одна, сама.
Ни будущего в ней и ни былого.
Не тьма небес, а истинная тьма,
смакующая мясо, а не слово.

И продираясь через эту тьму
по Тель-Авиву, а не по Парижу,
я радоваться вынужден тому,
что, в сущности, всем сердцем ненавижу.

nnn
 
Рассыпаюсь в потемках,
как немой фейерверк.
Растворяюсь в потомках,
не глядящих наверх.

В отчуждении пылком
неба звездный фантом
подпираю затылком
или даже хребтом.

Невзирая на гордость
пополненьем в полку,
задыхаюсь и горблюсь,
запинаюсь и лгу.

И гляжу, холодея,
в черных луж зеркала,
где душа, как идея,
отраженье нашла.

До абстрактного лаком,
сквернословлю черно
и не вижу, как злаком
прорастает зерно.

С простотой диагноста,
чушью мозг накормив,
все премудрости роста
отвергаю как миф.

На копейки растратил
все, что было во мне.
Провалиться бы в кратер
где-нибудь на Луне.

Чтоб венцом этих странствий
померла не спеша
в безвоздушном пространстве
как идея – душа.

nnn

Мне виделся свет, но другой –
не тот, что в конце умиранья:
как будто объяты пургой
дорога, и пальма, и зданье.

Тревогой сквозь эту пургу
неровно мерцал, словно плакал,
пылавший на том берегу
какой-то костер или факел.

Мне виделись чьи-то черты,
ведущие медленный танец –
они у далекой черты
в неведомый облик срастались.

И в облике этом жила
судьбою отдельной и частной
угроза какого-то зла,
какой-то утраты ужасной.

И факел мерцал у стола,
и некая важная сила
не пульсом – куском хрусталя
в сознанье мое колотила.

И в этой в погоне за мной,
хрустальное делая прочным,
пурга колесила войной
по улицам ближневосточным.

Но я на пороге войны
уснул после длительной муки,
как колиас, снятый с блесны,
на дне палестинской фелуки.

nnn

Молитвы, мольбы, рыдания -
Куда им до просветления!
Нет шансов на оправдание,
Нет шансов на искупление.

С любовью, людьми, юдолью
Не вылепилось сценария.
Осталось родниться с болью,
Существовать, как пария,

Как травма, как место вывиха,
Как жертва трюка, подвоха -
До выхода. То есть – выдоха,
За коим не будет вдоха.

Колыбельная

Ты знаешь, почему я плачу,
Как верба тихая у речки?
А потому, что мало значу
В твоем взрослеющем сердечке...

Когда осеннею порою
листва с дерев сойдет отливом.
Я дверцу в детскую прикрою
И уступлю тебя счастливым.

Пройдут года, другие лица
Заселят ласковую бездну.
И я тебе не буду сниться,
И я исчезну, я исчезну...

nnn

"Один и тот же сон мне повторяться стал..."
Ю.Левитанский

Плывут круги забвенья и тоски.
Сон исхудал от постоянной носки.
И женщина выходит на мостки,
как вечная актриса на подмостки.

Простоволосая, из года в год
она сюда выходит, как на площадь,
и смотрит в слюдяное око вод,
и белое белье в слюде полощет.

Уже и берега сковало льдом,
и хлещет снег нагайками косыми,
но женщина выходит, как фантом,
и белое белье несет в корзине.

Она не уступает никому
застуженную эту авансцену,
как будто только стирка на кону,
а прочее утрачивает цену.

Она стоит на ледяном ветру.
Ее черты расплывчаты и стерты.
В ней не узнать ни маму, ни сестру
сквозь стенки этой слюдяной реторты.

Но в муках узнаванья, вопреки
законам ночи, жаждущей забвенья,
сон добавляет нужные штрихи
и частности соединяет в звенья.

И виден контур белого жилья,
и слышен плач свирели непорочной,
и льется запах белого белья,
напитанного влагою проточной.

А после – мрак. Опять плывут круги,
летят снега и леденеют доски,
и вновь она выходит на мостки,
как вечная актриса на подмостки...

Плывут круги, объятые пургой...
Я стал другим,
но жизни нет другой...

nnn

nnn

Когда бы люди не знали слов,
когда бы праведники и воры
вели насущные разговоры
на языке, например, ослов,
когда б ходили меж трав они,
жевали жвачку, хребтом скучали
и проводили земные дни
в ослиных радостях и печали –
ослиц любили, ослят пасли,
считали звезды и сновиденья, –
тогда б, возможно, и проросли
сквозь камни вечного отчужденья...

Но только камни уходят в рост.
Их пресловутый язык общенья
настолько ясен, прозрачен, прост,
что и не требует упрощенья...

nnn

Бог не выдал, свинья не съела,
но покоя не нажилось.
Я полвека на свете белом,
словно пуля, прошил насквозь.

Кто-то тащится, кто-то пилит,
кто-то годы сдает в прокат...
Я ж, как пуля, прошел навылет
без оглядки на результат.

Путь мой тёмен, но прям, как спица.
Мне инерции не избыть.
И в кого бы еще вонзиться?
И кого бы еще убить?

nnn

Кипарисовы лапы сухие
кисти хвойные тянут к окну.
Опускаются ночи глухие
на сиротскую эту страну.

Сонный страж запирает калитку
от нечестных и честных людей.
В синагоге сухую молитву
монотонно бубнит иудей.

И заложники толстого слуха,
в колокольнях, где вечная мгла,
языками ворочают глухо
православные колокола.

Кошка серая сладко зевает.
Кто-то шепчет "люблю" за стеной...
Что ж до женщин, то их не бывает.
Или я не встречал ни одной...

nnn

Кто-то умер, кто-то выжил.
Этот пьет, а тот подшит.
Я бы спел, но голос вышел
и вернуться не спешит.

У стола сидит девица -
зубки, детское чело.
Я попробовал влюбиться,
но опять не повезло.

В полуметре от застолья
ад сдается напрокат -
плавят алые уголья
рыхлый полуфабрикат.

Стопудовая корова
превратилась в шашлыки.
Стопудовая корона
давит, давит на виски.

Водка, хлеб... Легко и просто –
хоть белугою реви.
А девица внемлет тостам,
как признаниям в любви.

Мы пьянеем, травим байки
к шашлыку от шашлыка,
пьем во здравие хозяйки,
и закручивает гайки
стопудовая тоска...

nnn

Жадность фраеру отомстила –
не умаслил, не подсластил...
Скольких судей пустил на мыло!
Сколько горьких измен простил!

Сколько каялся и скитался,
колобродил, воображал!
Скольких женщин любить пытался –
ни единой не удержал.

Зло работал, транжирил деньги,
слыл героем и подлецом,
полагался на Провиденье,
Золотым помыкал Тельцом,

возносился, бывал низвергнут
и томился чужой виной,
как томится душистый вермут
горькой сущностью травяной.

Истощенный фантомной болью,
сердцем я плачу по счетам.
Катят слезы горчайшей солью
по моим воровским щекам.

Небо вызвездилось постыло,
побирается Вечный Жид...
Жадность фраеру отомстила,
Но сгубить его не спешит...

nnn

Утро. Ненависть. Стакан.
Кофе цвета кирпича.
Парамедик-истукан –
лоб кирпичный палача.

Эхо лопнувшей струны.
Пытка пламенем и льдом.
Плач сирены. Вой жены.
Переезд в казенный дом.

Утка. Тщательный уход.
Доктор. Чудо в решете.
Стоп-машина. Задний ход.
Вынос тела на щите.

Некрологи. Пресс-релиз.
И – посмертная звезда
в честь перемещенья из
ниоткуда в никуда.

nnn

Гляжу на ливер ювелирного
салона в центре Дизенгоф.
Потопа хочется всемирного,
освобожденья от оков.

Играют нежные органчики,
скучают гирьки на весах,
седые щерятся огранщики
с моноклями во всех глазах.

За электронными прилавками,
алмазный расточая яд,
в цветастых галстуках с булавками
седые юноши стоят.

Седые дяденьки и тетеньки –
поваренная соль земли –
смущаются, что чек коротенький –
никак не уместить нули.

И как же мне блеснуть талантами
и благородной сединой
среди торговцев бриллиантами
и прочей нечисти земной?!

nnn

Скрипит мехами
ночная кузница.
Луна верхами
проходит, узница.

И мы, другие,
без роду-племени,
лежим нагие
вне сна и времени.

Просвет меж нами
волшебно узится.
Луна верхами
плывет, союзница.

Пространство тает,
но страх затмения
не допускает
прикосновения.

Луна верхами
Плывет, пророчица...
Молчим стихами,
а ночь – проносится.

nnn

Да пребудут вовеки со мной
чувства локтя, и когтя, и сна!
Я не плачу о жизни иной –
мне бы эту оплакать сполна.

Разобрать, как остывший движок,
что совсем отказался служить,
и по косточкам в пыльный мешок
с ярлыком инвентарным сложить.

И навьючив с грехом пополам
этот скарб на хребет ишака,
отвезти в персональный чулан,
где ни стен, ни дверей, ни замка.

Там вплетутся в назначенный круг
и вольют полусвет в полумрак
чувство локтя (покинутый друг),
чувство когтя (поверженный враг).

И качнется в хрустальном гробу
на тяжелых цепях золотых
чувство сна, на котором табу,
как табу на Святая святых.

nnn

От событий, соитий и дат,
изживая влюбленность и нервность,
я бегу, как безумный солдат,
присягнувший утратам на верность.

Я учусь ни о чем не жалеть –
разве чуточку, самую малость...
Это бегство похоже на шалость
с перспективой совсем ошалеть.

В упоении гонки сквозной
я не знаю ни счастья, ни горя.
И смыкаются годы за мной,
будто воды библейского моря.

Плоть минувшего вплоть до "вчера"
истощилась, рассохлась, распалась.
Я не помню ни зла, ни добра –
разве чуточку, самую малость...

Запечатав глаза сургучом,
обретенную черствость лелею
и, ослепший, уже не жалею,
что учусь не жалеть ни о чем...

nnn

Будь я в шляпе головой,
я бы помолился
и от ямы долговой –
глядь – освободился.

Но не числится за мной
этих перспектив.
И в коробке черепной
лишь один мотив:

шрам от ямы земляной
средь поляны неземной...

nnn

Поля, отвергнутые злаком,
вулканы, полые внутри...
Кружил по свету и не плакал,
листал свои календари...

Дружил с забвеньем, как со славой
и, засыпая у руля,
глядел, как покрывают лавой
вулканы злачные поля...

Песах-2011

Слепа судьба еврея и превратна –
не различает, где добро, где зло.
Египет! Друг! Возьми меня обратно –
под злое фараоново крыло.

Я не обрел ни равенства, ни братства,
ни молока, ни меда, ни свобод…
Египет! Друг! Верни евреев в рабство!
Чтоб снова им пригрезился Исход -

туда, где каждый слышен, каждый равен,
где Тель-Авив, и Газа, и Хеврон,
где вечным сном Ицхак уснувший Рабин,
и задремавший Ариэль Шарон,

где летчик, изнуряющий гашетки,
и поселенец, строящий барак,
и рав Кахане, и Менахем Шенкин,
и МЕРЕЦ, Перец, Бараке, Барак…

Египет! Друг! Забудь свои обиды!
Уже не расступаются моря…
Нам, право, лучше строить пирамиды
и об Исходе грезить втихаря,

шептать о богоизбранном народе,
песком и пеплом набивая рты…
И пусть мечта о нынешней свободе
не обретет реальные черты!

nnn

Повинуясь порыву,
так присущему сну,
я огромную рыбу
подцепил на блесну.

То ли язь, то ли окунь,
мутных заводей князь,
он из водных волокон,
вылетает, лоснясь,

рассекает, как птица,
голубой потолок…
Темным днищем коптится
на костре котелок.

Будет вкусно и жалко.
Закипает вода.
Говорят, что рыбалка
продлевает года.

Отчего же в витийстве
моего котелка
мысль о самоубийстве
так преступно сладка?

nnn

Когда поэта станет больше,
чем гражданина,
я поселюсь в далекой Польше,
там, где равнина,

где ни пригорков нет, ни впадин,
где меланхолик -
осенний дождь, будь он неладен, -
и тот католик,

где мелок сон, как дно в корыте -
войдешь и выйдешь...
Молиться буду на иврите,
писать на идиш,

и растолковывать, печальный,
проезжим немцам
дорогу в ад мемориальный -
то бишь, в Освенцим.

nnn

Пасхальный вечер. Агада. Бней-Брак.

В тени оливы затаился враг.

Теснятся звезды на небесном своде.

Евреи, не печалясь о былом,

привычно суетятся за столом.

И ветер завывает в дымоходе.

Здесь дом с камином. Но не то чудно,

а то, что если выглянуть в окно,

увидишь тень живую под оливой.

Там точно кто-то прячется большой,

с холодною пугающей душой,

и мается в тоске нетерпеливой.

Евреи же читают не спеша,

затем поют, и сказка хороша,

так хороша, что хочется заплакать.

Бокал пророка стынет на столе,

душа оливы плавится в стволе,

и изгнан дух злокозненного злака.

Салфетки в светло-розовых тонах,

на книжных полках Бялик и ТАНАХ,

Башевис-Зингер, Пруст и Черниховский.

В окне звезда с звездою говорит,

и прорастает сквозь живой иврит

неистребимый злак - акцент московский.

Служенье муз не терпит суеты.

Вселенная не терпит пустоты.

И свято место пусто не бывает –

оно всегда заполнено врагом…

И кровь оливы капает в огонь,

и ветер в дымоходе завывает.

nnn

Облокотившись на бюро,
чиновник небольшого ранга
грызет гусиное перо,
подписывая меморандум.

Горит оплывшая свеча,
скрипит перо, бубнят пророки,
а я из-за его плеча
гляжу на пляшущие строки.

Я погружаюсь в сей реестр,
который весь – сплошная тайна,
полифоничный, как оркестр
под управлением Бернстайна.

Гордыня, горе от ума,
все эти "если бы" да "кабы"
по строчкам пляшущим письма
карабкаются, словно крабы.

Я изучаю этот лист
так скрупулезно и ревниво,
как изучает террорист
Теорию большого взрыва.

И вспоминаю жизнь, как сон,
как дар, как божескую милость,
как сослагательный наклон
всего, к чему душа стремилась.

nnn

Играй, играй, моя пластинка!
Вращай земную круговерть,
пока ни воли, ни инстинкта
не обнаруживает смерть;

пока ни ладаном, ни серой
не пахнет в мареве ночном,
и только дождь, немой и серый,
роняет капли за окном;

пока игла не сбилась с курса,
с привычной, будничной тропы;
пока не чувствую ни вкуса,
ни запаха своей судьбы.

nnn

Дождь пошаманил и свинтил.
Исчез за клочьями тумана.
Ночной зефир струит этил
из недопитого стакана.

В кругу актеров и актрис
на отдалении от трона
танцует толстая матрона
какой-то глупый экзерсис.

Дрожит струна, стучит каблук,
и свечка, как алкоголичка,
так туго свет вплетает в звук,
что получается косичка.

Интерференция. И страх,
как крик совы из редколесья, 
не весь во мне, увы и ах,
и в нем, увы и ах, не весь я.

Товарищ Верь сидит в углу,
пьет портвешок, сосет конфету,
сквозняк гуляет по столу,
как пролетарий по буфету.

Неумолимый прокурор, 
который бьет и не прощает,
Товарищ Бди глядит в упор
и кривду взглядом вопрошает.

Шипит шампанское “La vie”
стекая не в фужер, а в кружку.
Мы пьем с Товарищем Люби
за friendship, brüderschaft и дружбу.

И тяжело вздымая грудь,
в метафизическом дурмане
ославленный Товарищ Будь
лежит на стареньком диване.

Здесь, под свечою, все они,
седые, бледные, больные.
Товарищ Сей, Товарищ Жни,
Тамбовский волк и остальные.

В пассиве флейта и фагот,
зато гитарочка в активе.
Так я встречаю Новый год -
среди химер, но в коллективе.

nnn

nnn

Иногда  мне кажется, что меня так много,
что нет места ни для кого знакомого:
ни для человека, ни для Бога,
ни для какого-нибудь насекомого.

А порой мне кажется, что меня так мало,
что я так хрупок, почти невозможен...
И Судьба все целит в меня свое жало,
а убить не может - слишком ничтожен.

nnn

Выходящий из весны - ны.
Уходящий от зимы - мы.
Выходящий из страны - ны.
Уходящий от тюрьмы - мы.
Выходящий из шинка - ка.
Уходящий из полка - ка.
Выходящий из штанов - ов.
Уходящий от сынов - ов.
Выходящий из борьбы - бы.
Уходящий от судьбы - бы.
Выходящий из столба - ба.
Уходящий от столпа - па.
Выходящий изо рта - та.
Уходящий за борта - та.
Выходящий из глуши - ши.
Уходящий от грозы - зы.
Выходящий из души - ши.
Уходящий от лозы - зы.
Выходящий из полян - ян.
Уходящий от осин - ин.
Выходящий из румян - ян.
Уходящий от морщин - ин.
Выходящий из любви - и.
Уходящий от семьи - и.
Выходящий из жилья - я.
Уходящий из бытья - я...

nnn

Будто из тьмы, из легенд оных,
давно затерявшихся в смутных веках,
из конюшни выходит худущий конюх
и огненный шар держит в руках.

Конюх вдовый. Ему бы поплакать
над своей несчастливой судьбой.
Но он выставляет худущий локоть,
огненный шар держа пред собой.

Он мне приснился. Жёлтый, как овод,
старый, в морщинах, и злой, как монах.
Грёбаный конюх, страшный как повод,
с огненным шаром в тощих руках.

Он проецируется как бы на площади,
как пророк, изнуряющий телеса.
Но дело не в конюхе... Дело в лошади,
что заберёт меня в небеса...

nnn

Неизбывною силой влеком
воет ветер сорви-голова.
Машет женщина белым платком -
то ли брошена, то ли вдова.

Машет женщина белым платком.
Хмурый день ее слезы и боль
отпивает глоток за глотком,
как анисовый алкоголь.

Пазл рассыпан. Прорехи в пазах.
Ноет ветер от боли зубной.
И горчит в увлажненных глазах
все отчаянье доли земной...

Неизбывною силой влеком
 воет ветер поверх головы.
Разломать человека легко.
А собрать из обломков - увы.

nnn

Попугай с голубем не якшается.
Это то, что вижу я из окна.
Жизнь проходит и разрушается.
Впереди только пропасть видна.

Не хватает ни силы, ни робости,
Чтоб пробраться сквозь эти столбы.
На краю этой долбаной пропасти
У меня не хватает судьбы.

Голова тихой болью опутана,
А ведь я не бандит, не злодей.
 Почему ж моя жизнь так запутана -
Отторгает меня от людей.

Я люблю вас, люблю, безвозмездно!
Ничего не вменяю в вину.
И когда полечу в эту бездну,
Никого из вас не прокляну.

nnn

Меня бывало очень много.
И жизнь моя лилась, как шелк.
Была прекрасная дорога,
И я по ней пешочком шел.

Со мною были Коля, Дима,
И много разных по пути.
Была дорога нелюдима,
Но было весело идти.

Я знал, что разница не в числах,
А в душах, в облике любви,
И в вёдрах, что на коромыслах,
Была природа меж людьми.

nnn

Ах, пустота полная,
Полная пустота.
Женщин приносит волнами
Но каждая не та.

Женщин приносит ливнями,
Но все они из других.
Мамонты ходят с бивнями
Больше друзей своих.

Я одинок, мне хочется
Встретить кого-то вдаль.
Но только вдаль пророчится
Сумрачная печаль

nnn

Горный массив. Там идёт кореш.
А я красив. Тут не поспоришь.
Хочется мне тоже по склонам
Также ходить. Только влюбленным.

Брось меня в Рейн. Я бы поплавал.
Знаешь, что "Эйн" - это без правил.
Кинь в меня крест, чтоб я усекся.
Вставь в меня перст, чтоб я осекся.

Нет ничего, чтобы так мило
Мысли мои остановило.

nnn

Пойти пройтись, как ходят горожане,
на созерцание настроив глаз.
И позвонить Жюли, Жанетте, Жанне,
чтоб выслушать решительный отказ.

Подошвы волоча по тротуару,
насвистывать какой-нибудь мотив.
Послать привет распивочной и бару,
где горожане ждут аперитив.

Идти на свет без боли, без кручины,
минуя старый рынок вещевой,
где поедают следствия причины
по правилам цепочки пищевой.

И там, вдали, увидеть и очнуться.
И там, вдали, суметь предугадать,
как тротуары медленно качнутся
и снизойдет на город благодать.

Как медленные эти горожане
засветятся друг другу напоказ...
И позвонить жене, Жанетте, Жанне,
чтоб выслушать решительный отказ.

Пойти пройтись. А дальше - будь что будет.
Пойти туда, подошвы волоча,
где виноват не тот, кого осудят,
а тот, кто судит, молотком стуча.

nnn

Немногие смотрят в небо,
но каждый там видит свое.
Один - кусочек хлеба,
другой жену и жилье,
третий там видит девушку,
которая ничья,
четвертый видит ивушку,
склоненную у ручья,
пятый видит созвездия
и кроме них ничего,
десятый ищет возмездия
для врага своего.
Но есть совсем немного,
кто видит в небе Это.
 

Притча

У живущих на горе
в бесконечном горе
нет дровишек на дворе,
нет свечи в притворе,
нет обычного руна
для зимы холодной,
нет обычного вина
для зимы голодной.
Даже нечем протопить
печку-невеличку.
Жить - как будто бы не жить
в их вошло привычку.

У живущих под горой
в бесконечном счастье
ежедневный пир горой,
разносолы, сласти.
Золотого несть руна
в складах многорядных,
золотого несть вина
в погребах прохладных.
Печи жаркие в домах
сшиты изразцами,
мысли жалкие в умах
свиты мудрецами

Под горой нагорных жгут,
травят дымом черным.
На горе готовы жгут
наложить подгорным.
Если ж ты, дружок, не вник
в существо проклятья,
запиши себе в дневник:
"Люди - это братья!"
 

nnn

Это твоя страна.
Родина тьмы и света.
Осень, зима, весна,
многая лета...

Климат здесь, как закон.
Еще со времен Ноя
жарок и влажен он,
как паранойя.

Климат диктует речь,
мысли и темперамент.
Климат диктует жечь -
тоже ведь твой параметр.

Сущее бьет ключом
в лоб, а кого и по лбу.
Твой народ заключен
в древнюю колбу.

Это твоя страна.
Это твоя реторта.
Вселенная замутнена,
размыта, почти что стерта.

Но народ твой живуч
в молитвах, в любви, в рутине.
Несмотря на сургуч
на горловине.

Не великий числом,
народ твой - праведник плена.
Он не готов на взлом
кода и гена.

Лишь бы не вышел весь
дух твоего народа,
когда истощится смесь
азота и кислорода.

Черный блюз

Ночь с одной стороны окна.
Я с другой стороны окна.
И с обеих сторон черно
это окно.

Ни просвета, ни фонаря
в этой точке календаря.
И с обеих сторон зима,
будто тюрьма.

На клеенке халва и мед.
Око видит, да зуб неймет.
И с обеих сторон стола
тьма, как смола.

Одиночество. Будни. Быт.
Самый близкий - и тот забыт.
И с обеих сторон души
нет ни души.

Ни у меда, ни у халвы
нет ни сердца, ни головы,
хоть с обеих сторон слова -
мед и халва.

Остается сказать "прощай",
пить холодный зеленый чай,
чтоб с обеих сторон стекла
ночь истекла...

Дождь с одной стороны окна.
Я с другой стороны окна.
И с обеих сторон окно
окроплено. 

Стены
 
Я проходил по разным сценам
лет сорок, сорок пять назад.
Теперь стихи читаю стенам,
и стены на меня глядят.

Они глядят не так, как зритель,
купившийся на бред и блеф,
а как воитель, небожитель,
мою последнюю обитель
своим скелетом подперев.

В них нет ни воли, ни измены,
Они внимают мне, как стены,
как арматура, как скелет.

Но в их молчаньи, будто в тленье
зари последнего огня,
мне чудится одушевленье,
давно предавшее меня.

А стены слушают и внемлют,
как другу или как врагу,
и лжи, представьте, не приемлют,
как будто я солгать могу!

И если б как-то я пытался
сменить серьез на моветон...
О, други, кто из вас остался! -
как молвил некогда Платон.*

В них нет ни гордости, ни лоска,
ни репродукций, ни знамен.
На них потертая известка
доисторических времен.

Они стихам моим внимают,
совсем не грубы, не глухи,
и как-то тихо понимают,
что это важные стихи.

И если жизни перемены
развеют все мои года,
мои отзывчивые стены
меня запомнят навсегда.

nnn

Как хорошо брести по холоду
среди медведей и людей!
Как хорошо очистить голову
от рифм, от ритмов, от идей!

Брести в бездумье по колено
в географический туман,
где Обь, и Енисей, и Лена
впадают в белый океан.

Как хорошо, когда на свете -
в пустыне, в городе, в тайге -
никто - ни люди, ни медведи -
уж не нуждаются в тебе!

По ветренному захолустью
не проходить, а просто течь.
Вот так река стремится к устью.
Вот так к устам стремится речь.

Брести и видеть, как искрится
твоя счастливая звезда...
И в бездну впасть. И раствориться.
Без сожаленья. Без следа.

nnn
 
Пустую бутылку
не оставляй на столе.
Пустую копилку
разбей и выброси.
Патрон холостой
никогда не держи в стволе -
патрон боевой
у кого-нибудь выпроси.

Иди, куда шел.
А лучше - куда не шел.
Неси свой инстинкт подвальный
и разум чердачный.
Под твоими ногами тракт,
имя которому Шелк.
Но вовсе не шелковый он.
Скорее, наждачный.

Иди через поле,
через нагорье и лес.
Сквозь город заштатный,
погодою вымоченный.
И помни все то,
что когда-то имело вес.
И следи за базаром
на площади рыночной.

Иди, не крадись,
не скрывайся в тени стены,
вдоль тракта ползущей
с неизбывною ленью.
И всегда подходи
с подветренной стороны
к ранним и поздним,
да и к своему поколенью.

И помни о том,
что кто-то уже никто,
что кто-то ушел по тракту
под землю - в небо.
Но ты еще ты -
пускай, как инкогнито,
но все же шагаешь
уверенно и не слепо.

Тебе ли не знать -
мир устроен наш так,
что в каждом стогу
заповедная есть иголка.
И будь благодарен тем,
кто уже превозмог наждак,
равно как и тем,
кому не хватает шелка.

nnn

У Грибоедова канала,
как и у Спаса на Крови,
какая живопись стонала,
какое скопище любви!

Тогда я был еще ребенком,
и в этом мареве тоски
воспринимал рассудком тонким
непревзойденные мазки.

Я жалок был пред этим дивом,
мне было двадцать восемь лет.
Я был красивым и ревнивым,
и клетчатый носил жилет.

Я был бездумен и невнятен,
но так воспринимал штрихи,
что Питер очень много пятен
разбрызгал на мои стихи.

Я был, как белый лист бумаги,
достойный, чтобы замарать.
На мне возможно было флаги
и буераки рисовать.

Как я ходил по Петроградской!
По Бармалеева и проч.
Как я гордился дружбой братской,
которая светлила ночь!

Как мы катались по каналам!
Фонтанка, Мойка и Нева!
Какая живопись стонала!
И как кружилась голова!

Катализатор, как палладий,
тот мир держал меня в узде.
Новейшую из всех Голландий
мы обходили по воде...

Я помню, как мой друг, владелец
моторной лодки Юра К.,
возил нас, скопище безделиц,
по водам прям до маяка.

Мне было жалко, что родился
в далеком северном краю.
Но был я рад, что очутился
в почти неведомом раю.

И только позже, через годы,
как стал и день похож на ночь,
великий Рим путем природы
позволил Питер превозмочь.

Но если что и удается
писать среди песков и льдин -
извечный Питер остается,
как первая любовь - один.

nnn

Улица Минц дождем окрашена
в серо-сиреневые тона.
Жизнь пугает, а мне не страшно.
Я один и она одна.

Жизнь пугает тем, что конечна.
Тот, кто стоял, уже лежит.
А я полагаю, что буду вечно
жить и скитаться, как Вечный Жид.

Я не хочу просыхать в сторонке
без надежды на "нет" и "да".
Я хочу проходить по кромке
самого-самого раннего льда.

Мне по нраву идти, как голубь,
помогая себе кивком
и рискуя свалиться в прорубь
новым своим шерстяным носком.

Я не грешил против высших истин,
я и не знал, что такое грех.
Просто мне путь Всевышний выстелил
без ухабов и без прорех.

Жизнь протянув без войны и бедности,
без попрошайничества, без жен,
я не скрывал, что искал известности,
но безвестностью был сражен.

Это не больно. Поверьте на слово.
Безвестность - одна из моих личин.
Она всегда надо мною властвовала
без всяких поводов и причин.

А мне и ладно. Иду прохладно
по самой хрупкой по кромке льда.
Ведь что обидно, то не накладно.
Обида - это ведь не беда.

Дождь идет как-то пьяно, бражно,
в стекла окон легко стучась.
Жизнь пугает, а мне не страшно.
Этим вечером. В этот час.

Блюз Средней Руки

 Подведем черту.
Что у нас в остатке?
Летом солнце во рту,
зимой - осадки.
Календарь осыпается
за числом число
и в душе просыпается
ремесло.

Зачем стараться,
в схватках тужиться?
За славу драться,
бежать от ужаса?
Не лучше ль забыть,
отлюбить, отпустить
и руку среднюю
отрастить?

Рифмы изгнать
патентные,
употреблять
глагольные.
Глазеть на часы
настенные
и на весы
напольные.
В начищенный
пялиться самовар
и считать,
как ходко идет товар.

Ремесленник средней руки...
Так о нем говорят.
У него действительно
три руки?
И все в один ряд?
Или первая сверху,
третья снизу,
а вторая
царапает по карнизу,
пытаясь не дать
телу упасть
дьяволу в пасть?

Хотелось бы видеть ее
устремленной и жесткой.
С жезлом Нептуновым
или с палочкой
дирижерской.
Но она обесцветит
океан, и оркестр, и лес,
и любое из прочих
земных чудес.

Ремесленник средней руки,
он числом огромен,
его доход совокупный
далеко не скромен.
Он хоть лыком шит,
но живуч, как самшит.
И работу свою
ежедневно вершит.

Каждый в жизни не раз
делал шаг ошибочный,
заходя в бакалею
или в цех пошивочный,
где царит
междометием средь строки
ремесленник средней руки.

Так ведь проще жить.
Не болеть, не париться.
На Луну не выть,
в зеркалах не стариться.
И рукою среднею,
лучшею из валют,
пионерский всем
отдавать салют...

Выпей водки, братец,
понюхай клею,
напиши про Годиву,
а лучше - про Лорелею
(не про нимфу, конечно,
а про скалу).
И вернись
к обеденному столу.

nnn

Бывал ли я в Америке?
Поверьте, не бывал.
Знавал ли я полемики?
Поверьте, не знавал.

Ходил ли я на оперу?
Поверьте, не ходил.
Водил ли дружбу с опером?
Поверьте, не водил.

Носил ли я два имени?
Поверьте, не носил.
Просил ли я: люби меня?
Поверьте, не просил.

Стоял ли на перроне я?
Поверьте, иногда.
Владела ль мной ирония?
Поверьте, не всегда.

Встречал ли мрак таинственный?
Поверьте, не встречал.
Молчал ли о единственной?
Молчал. Молчал. Молчал.

nnn

В мутных сумерках скверов
жизнь проходит строкой.
Жалко, длинных размеров
не найти под рукой.

Пальма двигает кистью,
как потерянный дрон.
С тамарисковых листьев
капли падают в дерн.

Над продрогшей скамейкой
преисполненный чувств
тянет длань за копейкой
молочаевый куст.

Тянет ветку, а сам же
дрожью весь изошел.
Мой ботинок из замши
снова лужу нашел.

Кульминация жизни -
дождь везде и везде.
Престарелые джинсы
по колено в дожде.

Он то косо, то криво
шебуршит по кустам.
Очень хочется к рыбам
или даже к китам.

Будут волосы виться,
дань у детства взимать.
Будет родина сниться
и меня обнимать.

Впрочем, это не важно.
В Тель-Авиве зима.
Так промозгло и влажно,
что ни грэйп, ни хурма,

ни анчоус, ни грецкий
мозговитый орех,
не позволят согреться,
как и вымолить грех.

Что из крови и плоти,
то теперь из воды.
В дом, который напротив,
ты меня заведи.

Я зайду, но не в гости.
В этом стылом дупле
я живу, как агностик,
весь в тоске о тепле.

Ни хурмы, ни фисташек,
ни зеленых диет.
Я питаюсь, как Гашек,
хохотун и поэт.

Над литровою плошкой
я склоняюсь челом
и сардельки с картошкой
запиваю суслом.

Кто-то, может быть, в шоке
на здоровых харчах,
но пока мои щеки
не висят на плечах.

Дождь же хлещет и хлещет.
Так угодно ему.
Будто бы рукоплещет
непонятно кому.

Но со скрытностью йети
я уверен вполне,
что овации эти
адресованы мне.

nnn

По взмаху божьего весла
светило все ж освободила
ольшая туча. И ушла.
Вернее, долго уходила.

Освободилась от оков
и уступила свету место,
как кухонная занавеска,
для стирки снятая с крючков.

Она так медленно плыла
по голубому небосводу,
как будто жизнь свою жила
круговороту не в угоду.

А мы с тобой глядели в гладь,
что под ногами проплывала
и лица наши омывала,
как нежность или благодать.

И кто бы знал в таком раю,
что мы у краха на краю,
что расстаемся мы с тобою.
Не просто так, а на века.
И эта ложная река
нас разнесет вовне, как щепки.
Но мы продолжим быть и жить.
- Послушай, где у нас прищепки,
чтоб занавеску просушить?

Два облака

Мы по перрону проходили.
Стояла осень.
Два облака над нами плыли
большие очень.

Глядели мы на эти глыбы,
как на цунами.
Гадали мы, какие рыбы
плывут над нами.

Одно из них напоминало
принцессу Нила.
Второе, с бивнем, на нарвала
похоже было.

Два облака, как два начала,
меняли форму.
Я говорил, а ты скучала,
что было к шторму.

Но я, как облако гонимый,
как рыцарь бедный,
все говорил, что мир наш мнимый,
а не конкретный.

Когда ж вошли мы внутрь вокзала,
как чет и нечет,
- Нарвал не рыба, - ты сказала, -
икру не мечет.

Простуда

Сегодня ничего не напишу.
А если буду пробовать - отчаюсь.
Не так дышу, верней, не так вишу -
в прострации болезненной качаюсь.

Не висельник, но все же невесом,
хотя не так, как нужно, чтоб писалось,
чтоб вновь изобретенным колесом
строфа невероятная казалась.

Пора найти с пилюлями флакон,
что доктор прописал моей простуде,
и маяться, как маятник Фуко,
навечно подчиненный амплитуде
вращения Земли. Пора пойти
таблетки выпить... Или не таблетки...

А ноги все пытаются найти
спасительную плоскость табуретки.

nnn

Перчик выужу из туеса,
под него и выпью малость.
Мне сегодня не танцуется
и вчера не танцевалось.

Спят манжеты допотопные.
Смокинг сморщен, словно трюфель.
И неэлегантно стоптаны
каблуки нубуких туфель.

Не похвастаться обновами
перед вилкой и стаканом.
Не возвыситься над гномами
откровенным великаном.

Я смотрю в окно прозрачное
на травы зеленой накипь,
где погода однозначная -
полный штиль без всяких-яких.

В этой тихости, что в омуте,
где чертей и не бывало.
И скукоженные гномы те
в сковородке жарят сало.

Солнце зимнее красуется,
еле греет чем осталось.
Мне сегодня не танцуется
и вчера не танцевалось.

Мне сегодня не танцуется.
Значит, будет тихий ужин.
Из берестяного туеса
перчик просится наружу.

Две маслины, два огурчика,
рюмка водочки под шкварки.
На хватает лишь попутчика,
собеседницы, товарки.

Ну и ладно. Что ж тут сетовать
в этом омуте знакомом.
Буду с гномами беседовать,
сам пока не стану гномом.

Зеленый блюз

В погожий зимний день не так светло,
и ветер треплет старой пальмы талес.
Озеленитель Дженго тяжело,
но все ж танцует на газоне вальс.

Есть у него косилка и пила,
воздуходув с чихающим мотором,
шланг для полива, грабли, и метла,
и длинный шест, секатор на котором.

Зеленый весь, как нильский крокодил,
он прошлой жизнью до костей изранен.
Он помнит, как, субтильный, проходил
через Сахару и Синай в Израиль.

Он вспоминает всю свою семью,
которую оставил под Абуджей,
жену свою, детей и мать свою -
не просто так, а ради жизни лучшей.

Стрижет газон, зеленый, как салат,
и копит шекель, на семью нацелен,
а после, поменяв его на зелень,
идет на почту, чтобы переслать.

Травинки подчиняются ножу.
Он их благодарит по-нигерийски.
А я, свои оценивая риски,
на Дженговы старания гляжу

и думаю, что если бы судьба
гнала меня сквозь Африку на север,
себя бы я среди песков посеял,
как говорят, у первого столба,

то бишь - у дюны. Я не знал нужды,
вражды и пакостей такого рода.
Ни разу в жизни не желал воды,
как сердце - крови, полной кислорода.

Всю жизнь ступал я с пятки на носок,
во снах меня не мучали кошмары.
Я не стирал ступни свои в песок
о те пески кипящие Сахары...

"Ответь мне Дженго, мой зеленый друг,
подвержена ли жизнь твоя расчету?"
"Приятель, полно! Оглядись вокруг!
Ведь ты в раю! Чего ж тебе еще-то?

Вокруг дома как будто терема,
зеленый двор с травою изумленной...
Ну что с того, что на дворе зима?
Не майся ты тоской своей зеленой!

Ты в этот день, когда не так светло,
и ветер треплет старой пальмы талес,
не вспоминай, что было и ушло,
но береги, что было и осталось". 

nnn

Идешь по дороге и падаешь ниц.
Такая твоя судьба.
Глаза высыпаются из глазниц.
Оба, два.

Хочешь женщину разглядеть
объятием руки.
Ведь глаз-то нет. И такая клеть,
как у Того в груди.

Хочешь тепла, и нет тепла.
Даже его примет.
Молишься, чтоб она пришла
а ее как нет, так нет.

Плачешь, ворочаешься по ночам
в страшной тоске ночной,
И кажется, что ползет по плечам
весь этот Шар Земной...


Многоточия...

И женщина по имени Никто,
как росчерк, пропись...
Сажусь в зеленое авто
и еду в офис...
А там над кипою бумаг
главой склоняюсь...
Не бог, но все же где-то маг,
в чем каюсь...
А женщина по имени Никто
меня терзает.
Бежит за полами пальто,
как будто заяц.
Она глупа. А кто из нас не глуп?
Тот, кто с пищалью?
Текут из водосточных труб
дожди с печалью...
И жизнь, которая внутри,
проходит мимо.
На счёт один, и два, и три,
судьбой гонима...
И то, что было на все сто,
судьбой объелось...
И женщина по имени Никто
куда-то делась...

nnn

Даже в городе, в грязной толпе,
в автомобильной пробке
человек не идет по тропе -
он идет по тропке.
Тропка узкая для него,
но от века
эта тропка важнее всего
для человека.
Будь он семи пядей во лбу,
умнее божьей коровки,
поклоняясь сосне и столбу,
он проходит по тропке.
Там вокруг трава-мурава,
осока, репейник...
Человек течет, как слова,
и кипит, как кофейник.
Нет величия в нем, нет слав,
нет знамений весталок.
Человек проходит, как сплав
из разных металлов.
Он по тропке течет, и всегда,
в любое мгновенье,
ощущает себя, как беда,
как горе, как вдохновенье...

nnn

Живешь то веря, а то не веря,
то вместе, чаще же врозь с людьми.
Любовь - заведомая потеря.
Искать не стоит себе любви.
Она как порченая посуда -
сварить не сможешь обычный суп.
Любовь - кошмар, детектив, простуда,
а тот, кто любит, изгой и труп.
Но в этой жизни, как с ней не биться,
как не пытать ее, не губить,
любовь - единственный способ слиться,
соединиться и разлюбить.

Воспоминание

Нет у тела ни роста, ни веса.
Время катится, как тарантас.
И какая-то божья завеса
замутнила единственный глаз.
Тот, который внутри и снаружи,
тот, что впитывает без труда
снегопад, и березы, и лужи,
и корпускулы первого льда.
Осень поздняя. Томск. Перекресток
улиц тихих, почти неземных.
Я один. Я влюблен. Я подросток
вне пределов границ временных.
Мне так мало всего и так горько
от моей безответной мечты.
Перекресток, ступенька и горка,
и снежинки летят с высоты...
Как же хочется холодность эту
с неизбывной живой простотой
обхватить, как большую планету,
и своей напитать теплотой! 

nnn

Я ехал далеко.
Белесый рельс визжал.
Не помню, от кого
тогда я уезжал.

В плацкарте, на краю
на третьей, налегке,
как праведник в Раю
как щепка по реке.

Я ехал далеко.
В какие-то края.
Меня, как никого,
гнала судьба моя.

Я ехал долго так,
что спуталась мечта.
Какая долгота?
Какая широта?

Я ехал далеко.
Вокзал, ещё вокзал...
Не помню, от кого
тогда я убегал.

Но в этом далеке
я мучался найти
цветок в её руке
и новые стихи...

nnn

Когда мы свернули за поворот -
увидели старые лица.
Большая собака была у ворот,
готовая злиться.

Старик и старуха стояли горой
у входа своей тюрьмы.
И мы с моей младшею сестрой
сказали, что это мы.

"Мама и папа, - сказали мы, -
простите, что так пошло.
Простите, что в стенах этой тюрьмы
мы бросили вас, как зло..."

Они не поверили нам тогда.
Собака слетела с цепей.
И мы уезжали сквозь все года,
искусанные до костей.

Монарх и я

Как-то раз сидели в баре Царь и я.
Он спросил: "На чьей вы стороне?"
Я сказал: "Нейтрален, как Швейцария".
Он ответил: "Это не по мне".

И добавил: "Сколько же количества
ненависти, да еще какой!"
Я ответил: "Ваше, блять, величество!
Вам ли суд устраивать такой?"

Он сказал: "Как жутко вы ругаетесь!
Что у вас? Экзема? Простатит?"
Я ответил: "Если вы покаетесь,
все равно народ вас не простит".

Он подумал и сказал, что ненависть -
сё гуманистический нахрап.
"Человек, - сказал он, - сё измена есть,
грязь, зловонье, хлам, дерьмо и раб".

На такую мысль, давно не новую,
я решил не тратить словаря.
Кружку в руку взял килограммовую
и огрел по черепу Царя.

nnn

Вот и ранний огонь горит.
Ни о чем он не говорит.
Оттого-то, что с неучем
говорить ему не о чем.

Вот и я горю, как огонь.
Обожжешься - меня не тронь.
Потому что мне не о чем
говорить с тобой, неучем.

Вот пылает моя заря.
Будит пьяного звонаря.
Он канатом свой колокол
тащит чуть ли не волоком.

Под ногой восстает ступень,
как поросший крапивой пень,
о который запнулся раз -
и упал, и угас...

Вот карман, полный мелочи.
Вот и лампочка Ильича.
Как ужасно, что нечему
научиться у неуча.

Я пойду по дороге в свет.
А вернее - в костёр, в огонь.
И оставлю тебе совет:
обожжешься - меня не тронь.

nnn

Идет женщина
с очень злым лицом.
А, может, она добрая?
Никто не знает.

Идет военщина
с очень злым лицом.
А, может, она добрая?
Никто не знает.

Идет тигрица
с очень злым лицом.
А, может, она добрая?
Никто не знает.

Идет сестрица
с очень злым лицом.
А, может, она добрая?
Никто не знает.

Идет судьбина
с очень злым лицом.
А, может, она добрая?
Никто не знает.

Грядет кончина
с очень злым лицом.
А, может, она добрая?..

nnn

И флейта с пальцами чужими,
как знак японского отчаянья...
Я будто нахожусь в режиме
глухого радиомолчанья.

А на столе хурма, и киви,
и рация, и нож столовый.
И командир боеголовый...
орет: "Отставить харакири!"

А мне плевать на командира,
он рожь, овсянка и пшено.
Моя секретная квартира
уж рассекречена давно.

За мной следят дожди и птицы,
и вездесущий google.com.
В меня комар нацелен впиться
своим смертельным хоботком.

По мне кукушка не кукует,
и дар небес, как скипидар.
Меня пространство атакует,
как боль зубная, как кошмар.

Я эту чушь гоню взашей,
но в этом турбулентном мире -
в моей не явочной квартире,
где мыши делают мышей
а жены делают мужей,
уже не скрыться от ножей...

nnn

Бреду привычным тротуаром.
Совсем один и не у дел.
Садовник дышит перегаром,
как будто на ночь пинту съел.

Девчонки пятками босыми
терроризируют газон.
Мальчишки глазками косыми
следят за ними в унисон.

Сидит на лавочке старушка
вся в ожиданьи старичка.
Трещит назойливо пичужка,
сорвавшаяся с кондачка.

Куда же спрятаться от боли,
которая от столбняка?
Вернее, от избытка воли -
во всяком случае пока.

Куда ж пробиться сквозь рыданье,
сквозь русский или сквозь иврит,
когда, как миру в назиданье,
безмерная любовь горит?

Когда же в тот момент улетный,
когда закатится тоска,
как самолетик беспилотный,
я поднимусь за облака?..

Бреду, как тролль и самозванец,
как самозванец или тролль.
Несу наилегчайший ранец,
в котором водка и фасоль -

мое единственное бремя.
И верю верой дурачка,
что я бреду, почти как время -
вперёд, к концу и с кондачка,

что в этой жизни неподсудной,
которая любви полна,
боль не бывает безрассудной -
она всегда умна.

nnn

Какая б ветка ни упала,
куда б ни падала она,
выходит Светка из подвала,
вся в эту ветку влюблена.

А я смотрю на эту Светку,
невиннейшую из актрис,
как на известную конфетку
с помадным именем "ирис".

Она, как горе или праздник,
как ненавидеть и любить,
в зубах больных моих увязнет,
что ни разжать, ни проглотить...

Ах, эта Светка-семилетка
из нищей маленькой семьи!
Она куражит, как нимфетка,
и будит помыслы мои.

И я, такой же семилеток,
стою придурком средь двора
и думаю про разных Светок,
которым не пришла пора.

nnn

В Тель-Авиве ураганчик.
Маньячок, а не маньяк.
Выпьем, девочка, стаканчик.
Ты "боржоми", я коньяк.

Посидим вдвоем в кафешке
на ничейной стороне.
Посвистим без всякой спешки
о тебе и обо мне.

Выпьем, девушка, по кругу,
не волнуясь, не злобя,
скажем, милая, друг другу
про меня и про тебя.

Выйдем, солнышко, на воздух,
и, наверное, вздохнем.
Нам уже, старушка, поздно
любоваться этим днем.

Он скончался. Тихий вечер.
Знаешь, матушка, давай
не мечтать о новой встрече.
Ты в автобус, я в вай-фай.

В Тель-Авиве ураганчик.
Маньячок, а не маньяк.
Выпьем, вечная, стаканчик.
Ты лекарство, я мышьяк.

nnn

Ветер. Пальмы идут в наклонение.
Оно сослагательно.
Слышу, сердце, твоё биение.
Оно обязательно.

Иначе кто бы следил за пальмами,
за ветром и волнами?
Иначе кто бы тонкими пальцами
твои гладил волосы?

Иначе кто бы страдал и маялся
в мире нашем таинственном?
Иначе кто бы пред Ним покаялся
в нашем грехе единственном?

Как глубоко на море волнение!
Зло и очаровательно.
Мы и пальмы идём в наклонение.
Оно сослагательно.

nnn

Девочка на газоне
птицам бросает хлеб.
А у меня в кармане
нет уж ни солнц, ни неб.

Вечер какой-то ветхий.
Над головою нимб.
Ставит свои отметки
Тот, с которым я с Ним.

Грудь так медленно дышит.
Нет ничего в груди.
Кто-то меня услышит?
Кто-то, кто впереди?..

М.Г.

Я на чувства совсем не скуп.
Ем холодный свекольный суп,
приготовленный мамою,
а не некоей дамою.

Я сквозь жалюзи зрю в окно,
наблюдаю свое кино,
не совсем повседневное,
но почти ежедневное.

Кошка лезет в небесный свод,
а над нею парит удод
и ворона то каркает,
то ругательством харкает.

Голубь прячется под окном,
как огромный пернатый гном,
и его воркование
будто бы врачевание.

Как под это улю-лю-лю
мне сказать, что тебя люблю?
Ни во что не уместится...
Может, проще повеситься?

nnn

Птиц орет, отстаивая птицу.
Туча чернобровая плывёт.
Пьёт раввин кошерную водицу.
И строчит Иуда из Крайот.

Он строчит донос, или регламент,
или безнадежный манифест,
чтоб потом послать его в парламент,
или просто распылить окрест.

Ждут гостей и ключники, и замки.
Листья осыпаются с небес.
Под беседками самцы и самки
на себе испытывают вес.

Два кота ведут свою беседу
на газоне прямо под окном.
На тропе сосед кричит соседу,
чтоб заткнулся и забылся сном.

Люцифер, как лучший ангел Рая,
злой любимчик и любимый шут,
так упал, резвяся и играя,
что забыл на небе парашют.

И теперь, в кромешной этой бездне,
мнет каких-то дантовых шутов.
Что же в жизни будет интересней,
кроме встречи этих двух котов?

nnn

Мне снилась казнь. Меня вели
на шаткий эшафот.
Дорога путалась в пыли
и грызла цепь живот.

Через заставы и посты
мы шли сквозь эту пыль.
Я тихо попросил воды,
но получил костыль.

- Ну, поднимайся, сучий хвост, -
мне конвоир сказал.
И я поднялся на помост
под вывеской "Вокзал".

Стоял палач, как мажордом -
в ливрее, с топором. 
Глаза его цвели трудом,
участием, добром.

Стояла плаха, вся в крови,
и красен был настил.
Палач застенчиво, на "вы",
желание спросил.

Я отмахнулся, бросив взор
туда, где нет любви.
Я слышал крики: "Это вор!
Убей его! Руби!"

Смотрел я в пыльный окуляр.
Там - шарик на прутке -
зависло солнце, как фигляр
в последнем кувырке.

Висела птиц ленивых рать.
Куда же им спешить?
Мне было страшно умирать.
Страшней, чем было жить...

Услышав чей-то тонкий плач,
я ноги подогнул. 
- Поехали? - спросил палач.
И я ему кивнул.
 
nnn

Одна моя половина
сошла с горы, как лавина.
Другая в этой игре
осталась там, на горе.

Та, что с горы сошла,
сразу в люди пошла.
Та, что вверху осталась,
по небу распласталась.

В людях одна бредет -
ищет в потоке брод.
В небе парит другая,
грозы превозмогая.

Одна моя половина -
будто сноп в пол-овина.
А та, на горе, другая,
светлая и нагая.

Нет меж них середины.
Две они, половины.
Та, что вверху, одна.
Та, что внизу, одна.

Не существует нить,
нет ничего на свете,
что сможет соединить
две мои сущности эти.

Разве мороз по коже?
Страх? Нет, ужас! О, Боже!
Я то лечу, то бреду...
То в любви, то в бреду.

nnn

Мне снилась казнь. Меня вели
на шаткий эшафот.
Дорога путалась в пыли
и грызла цепь живот.

Через заставы и посты
мы шли сквозь эту пыль.
Я тихо попросил воды,
но получил костыль.

- Эй, поднимайся, сучий хвост, -
мне конвоир сказал.
И я поднялся на помост
под вывеской "Вокзал".

Стоял палач, как мажордом -
в ливрее, с топором.
Глаза его цвели трудом,
участием, добром.

Стояла плаха, вся в крови,
и красен был настил.
Палач застенчиво, на "вы",
желание спросил.

Я отмахнулся, бросив взор
туда, где нет любви.
Я слышал крики: "Это вор!
Убей его! Руби!"

Смотрел я в пыльный окуляр.
Там - шарик на прутке -
зависло солнце, как фигляр
в последнем кувырке.

Висела птиц ленивых рать.
Куда же им спешить?
Мне было страшно умирать.
Страшней, чем было жить...

Услышав чей-то тонкий плач,
я ноги подогнул.
- Поехали? - спросил палач.
И я ему кивнул.

nnn 

Когда б ходилось мне, как Богу,
я б шёл по улице в Раю,
и выбирал себе дорогу,
которая не на краю.

Я шёл бы тихий и послушный,
как кондуит или дебил.
И много, очень многоушный
любую б музыку любил.

Я шёл бы строгий и конкретный,
и петь хотелось, но молчал.
А слух, всегда индифферентный,
в мою бы голову стучал.

Я шёл бы тихий и разлучный.
Молчал бы долго про себя.
И ветер страшный, многозвучный,
подхватывал меня, любя.

Я проплывал бы по дороге,
как старенький мотоциклет.
И ноги, ноги, ноги, ноги
несли б меня туда, где нет...

nnn

Овца с клыками волка
во сне ко мне пришла.
На голове - ермолка,
а борода - козла.

Чудовище предгорий
сказало мне во сне:
- Евгений бен Григорий,
гореть тебе в огне.

- За что? - вскричал я страстно.
- Ответь мне, существо!
- За то, что жизнь прекрасна,
а ты её - того.

Якшался ты с жидами,
поскольку сам такой,
но против ожиданий
ты не обрёл покой.

- Так в чем же грех? - А в том он,
что жизнь твоя - обвал.
Тебя с пелёнок демон
тоски обуревал.

Ты жил, как скорбный гений,
как призрачный Нимрод,
Григорий бен Евгений,
прости, наоборот.

Плутал ты между кровель,
как голубь-новонёб.
И близким в фас и в профиль
не радовался, сноб.

В тоске по просветленью
ты пил на посошок.
И это, к сожаленью,
ещё один грешок...

Продолжить бы хотело
чумное существо,
но небо посветлело
и вымело его.

Скотина кривотолка
исчезла как была -
овца с клыками волка
и бородой козла.

Я поднимусь в надежде,
что есть ещё вино.
И буду жить, как прежде,
и стричь с волков руно.

nnn

Я все думаю: ну, чей я?
И мне кажется: ничей.
Жизнь все жутче и жутчее
убегает, как ручей.

Вон кораблик деревянный,
а на палубе свеча.
Я иду не очень пьяный
вдоль по берегу ручья.

Я иду, дышу и слышу,
как святые гимн поют,
забирая то ли душу,
то ли сущность всю мою.

Мне так жалко и так больно,
что кораблик унесло.
А сержант не скажет "вольно" -
стойте "смирно", как весло.

Всю погоду небо съело,
всю отверженность мою...
Как же, боже, надоело
мне всю жизнь стоять в строю.

Я хочу тебя, ручей.
Унеси. Ведь я - ничей.

nnn

Дождь готов пойти, но не телится.
А сырой орех всё не колется.
Всё, что мелется, перемелется.
Тот, кто молится, недомолится.

Не достичь того, что высоко там.
Не добраться до просветления.
Достучаться разве что топотом
до мгновения, до мгновения.

Мне не хочется и не мыслится
жить во тьме твоих безрассудных глаз.
Что ж мне снится всё эта виселица,
что на весь народ - напоказ.

Мы домелемся и домолемся.
Станем добрыми, как твоя рука.
А в конце орехом расколемся.
Черт с ней, с памятью, если есть мука.

nnn

Я вижу - во тьме открывается путь.
Он шире, чем я полагал.
А в нем и не жуть, и не муть, и не суть.
Не сакс, и не готт, и не галл.

Мне много не надо. Щепотку семян,
горбушку и фляжку воды.
И долгую память про вас, несмеян,
что пели со мной на лады.

Я вижу себя перед тем, как ступить
на эту лихую стезю.
Я знаю, что если мне хочется пить,
то разве любовь и слезу.

И что же? Заснуть перед тем, как заснуть?
Увидеть, что жил поперёк?
Я вижу, во тьме открывается путь,
дорога вне всяких дорог.

Когда-то я знал и другие года,
я жил в доброте и нужде.
Но если б я разумом понял тогда,
что жизнь потакает вражде!

Я был бы счастливым. Но как ни крути,
последний оставлен редут...
И путь, по которому надо идти,
пугает... А ноги идут.

nnn

Кто ставил жизнь мою на взвод,
угодно ей иль не угодно?
Кто заставлял лететь вперед
надежды и грехи повзводно?

Кто обещал, что жизнь длинна,
и все успеется неспешно?
Кто говорил, что лишь она,
звезда моя, всегда успешна?

Кто угли дней сжигал в печи
ночных безудержных страданий?
Кто распылял во тьме лучи
среди дерев, людей и зданий?

Гори, звезда моя, гори.
Вершись мой суд как добродетель.
Оговори, оговори
меня, единственный свидетель.

И крик, и люд, и фейерверк
вернутся в жизнь мою поротно.
А жизнь, стремящаяся вверх,
сорвется вниз бесповоротно.

nnn

Я говорю, что люблю цветы.
Она говорит, что любит мышей.
Я говорю, что я не о том,
а она отвечает: о том, о том.

Она говорит, что лучшие цветы -
это, оказывается, мыши.
А я говорю,
что цветы мне все-таки ближе.

Когда мы покупаем пиццу,
она берет треугольник
и говорит:
смотри, какая странная мышь.

А когда я её целую,
она пытается
выразить свое удовольствие писком,
как выражают его мыши.

А когда я показываю на облако,
очень похожее на слона,
она говорит: это огромная мышь.
И смеётся.

И я думаю в это мгновенье:
как же все-таки хорошо,
что мы понимаем друг друга.

nnn

Вода не горит. Я пробовал
ее поджигать - никак.
Песок не горит. Я пробовал
его поджигать - никак.

Халва не горит. Я пробовал
ее поджигать - никак.
И мед не горит. Я пробовал
его поджигать - никак.

И яблоко венценосное,
что над столом парит,
прекрасное, медоносное,
я пробовал - не горит.

Ничто не горит в окрестности.
Ни камень и ни иврит.
Ничто в этой дикой местности
не теплится, не искрит.

Привычкою, как кавычкою,
над пропастью, как на дне,
стою с обгорелой спичкою
в невероятной тьме.

nnn

Плывёт по небу туча.
Смотрит на землю
и видит:
там ползают
какие-то букашки.
И каждая букашка верит,
что она бессмертна.
Ха-ха!
На самом деле
бессмертна я, туча.
Букашки умрут безвозвратно,
а я просыплюсь
дождём на землю,
после чего
под лучами солнца
снова взойду в небеса.
И нет никаких лучей,
которые могли бы
поднять из земли
этих глупых букашек.

nnnnnn