___________________________________________

страница [1] [3] [4] [5] [6]

[2]

Сейчас все переменилось. Светлана была заботлива и внимательна, готовила обеды и гладила рубашки. Иногда она даже предлагала ему пойти развеяться, но Балабойт, пораженный такой безответственностью жены, тут же убегал на балкон и зарывался головой в подушку. Как можно! Она же прекрасно знала, что такое "развеяться" в его случае.

У Светланы были удивительной красоты губы, тонкие и очень подвижные. Казалось, вся мимика ее лица сосредоточена именно в них. Когда она говорила, края ее губ подрагивали и чуть приподнимались, обнаруживая не всегда уместную иронию, а когда она замолкала, улыбка неумело пряталась в ее губах, готовая при первом же вдохе выскочить из укрытия, как кукушка или чертик в игрушке-сюрпризе.

Дважды за последние несколько дней ему удалось обнять жену, а один раз даже поцеловать в губы. Она целовалась, улыбаясь, как делала это в первые дни их близости, еще до свадьбы. Балабойт был вне себя от восторга.

Нельзя сказать, что в течение их совместной жизни он вел себя преступно. Но все время был, что называется, себе на уме. С людьми сходился только по пьянке. С женой молчал или бурчал. А когда выпивал дома – в первые годы совместной жизни она это позволяла – находил ее слишком вредным собеседником, спорил до хрипоты, обижался и хлопал дверью.

Потом он стал уходить из дома надолго, отдаляться. Пил где-то и с кем-то, разговаривал, засыпал, просыпался и снова пил. Домой пьяным старался не являться, поэтому, бывало, оставлял ее одну на несколько дней. Возвращаясь домой, он тащил на горбу неискоренимое чувство вины, поганое и безысходное. В этом была его главная слабость. Он и трезвым чувствовал вину перед кем попало, даже перед черносотенцем Виноградом, которого презирал. Светлана безжалостно пользовалась этой его слабостью, объявляя бойкоты, холодные войны и экономические эмбарго. Проживать похмелье в ее присутствии было невыносимо. Ему столько раз хотелось умереть, чтобы избавиться, наконец, от ужасной своей виноватости, что он свыкся с этим желанием. Так помещенная в клетку птица постепенно свыкается со своей несвободой.

Он пытался убедить себя, что постоянная тяжесть, которую он носит в своей душе, вытекает из того, что его никто не любит и не жалеет. Потом он с удивлением обнаружил, что и сам не любит и не жалеет никого, но посчитал это ответной реакцией на равнодушие внешнего мира.

Понимания он уже не просил. С ранней юности занимался он поисками этого сокровенного понимания. Ему хотелось безоглядной задушевности общения, простоты и открытости. Сколько раз ему казалось, что он близок к этому редкому состоянию, к единственно  верному сочетанию вмятин и впадин своего характера с выпуклостями и надолбами внешней жизни. Но ожидания были тщетными. Он долго разочаровывался, а потом устал. Очерствел и отупел, ушел в себя, как черепаха, растерял все точки отсчета, как бывает со всяким слишком нежным инструментом, которому требуется особо точная настройка.

Теперь же все переменилось. "Я пробудился! Я возрождаюсь! – кричалось ему внутри. – Аркаша! Сын! Вот он – золотой ключик, вот она – главнейшая, центральнейшая вертикаль моего кроссворда!"

Сын уже виделся ему взрослеющим. Грезилось, как шагает он в ногу с отцом по пронизанной солнцем тель-авивской улице, как жадно внимает его, Балабойта, словам. Простым и мудрым словам, напитанным опытом, смыслом и любовью. Его не смущало даже то, что таких слов он не знал и никогда не произносил. "Они придут сами, – убеждал себя Балабойт. – Выскажутся, как ветер или дождь".

[к странице 1] [ [к странице 3]