___________________________________________

страница [1] [2] [3] [4] [5]

[6]

– Не волнуйся, брат, это пройдет! – сказал Шломи и погладил Балабойта по голове. – Полоса у тебя такая… Ну, ушибся – с кем не бывает!

– То, что случается со мной, не случается ни с кем, – ответил Балабойт зло, и стряхнул румынскую руку со своей головы – У меня все переломы закрытые, понимаешь, дед? Ни одна кость не торчит наружу – все внутри. И гниет…

– Гангрена вы наша! – пропела Вера Креплер, сидевшая по левую руку от Балабойта. – Перестаньте страдать! Хотите, я вам тайский массаж сделаю? Знаете, как пробирает! До самого копчика… Но сначала вы обязаны выпить.

"Боже, какая она уродина! – подумал Балабойт. – Пьяна, распущена, похотлива. И курит какую-то дрянь! Тьфу!.."

Он сидел в Дыре на хлипком фанерном стуле с алюминиевыми ножками. Окно, выходящее в темный вечерний сад, было распахнуто. Подсвеченные с улицы желтым неоновым фонарем облака табачного дыма вываливались наружу и повисали на темных шевелюрах кустов, как клочья сахарной ваты.

Стол был уже основательно загажен – к нему можно было прилипнуть даже взглядом. Речь не текла – она висела над пьяными головами, как комариный рой, гудящий только по причине инстинкта. В тарелках вперемежку с окурками лежали огурцы, перцы, кебабы и мухи. Среди столпотворения стаканов пожирал хлебную крошку внушительных размеров таракан.

Балабойт отсутствовал, хотя выпил крепко. Даже очень крепко. Но пьянеть не моглось. Он переводил тяжелый взгляд с участливого лица старика на оплывшую рожу Винограда, с накрашенного face Верки на пунцовую харю потомственного альбиноса Льва Львовича. Все эти люди казались ему чужими. Они и раньше казались ему чужими, но сейчас в этом чувствовалась какая-то подлость, какой-то чудовищный подлог.

После шестого стакана Балабойт запел старую унылую песню, потом заплакал, затем снова запел. Песню подхватили – и понеслась она, кривая и колченогая, вслед за табачным дымом – в кусты и в ночь. Внезапно застолье перевернулось. Краснорожий бандит повис вниз головой и стал что-то кричать на языке краснорожих. Томная красавица, что сидела по левую руку, очутилась по правую. А на ее месте оказался какой-то старый кретин в грязном фартуке. Ночь просияла последним припевом унылой балабойтовой песни и ослепла, как накрытая колпаком свеча.

 Он шел к морю. Узкие щербатые переулки извивались за его спиной, как вараньи хвосты. Дул какой-то странный ветер, полный хаоса и бессмыслицы. Под ногами метался мусор. Хлопали ставни. Поскрипывали плохо притороченные к углам домов водосточные трубы.

В какой стороне набережная, он понятия не имел. В таком состоянии он вообще не мог иметь никаких понятий, в том числе и этого. Если бы не хромота, его ноги давно бы заплелись в косичку, как лыко в лаптях. Но хромая нога никак не могла догнать здоровую. В выборе направления не принимали участие ни сверхъестественные силы, ни интуиция. Его путеводная звезда перегорела, как лампочка в коммунальном клозете. А перст его судьбы, как выяснилось несколько часов назад, был пригоден лишь для того, чтобы крутить им у виска.

Тем не менее, шел он не совсем наобум. Он все-таки имел некий физический вес, занимал какой-то объем в пространстве, отчего иногда наталкивался на столбы и ларьки. Подчиняясь нехитрым законам физики, он ориентировался по наклону мостовой и шел только вниз по течению улицы или переулка. Нетрудно догадаться, что, в конце концов, вышел он именно туда, куда хотел. То есть, к морю.

Было поздно. В другом часовом поясе можно было бы сказать, что уже совсем стемнело. Но в Тель-Авиве утро и вечер определяются только по циферблату, а часов у Балабойта не было.

Очнулся он от визга тормозов и обнаружил себя стоящим на улице Герберт Самюэль, посреди шоссе. Катафалкоподобный черный "лендровер" неистово орал ему в лицо, обжигая глаза белым пламенем галогенных фар. Балабойт поклонился этому чудовищу и медленно доковылял до бордюра набережной. В спину ему полетели отрезвляющие слова на родном языке, которые окончательно вернули его к реальности.

Он спустился на пляж и подошел к воде, вернее, к той полосе, у которой шумело. Море и небо были одинаково черны. Они сливались настолько, что разделить их могло только сознание. Балабойт впервые в жизни стоял спиной к сверкающему огнями Тель-Авиву и лицом к Геркулесовым столпам, разглядеть которые в ясную погоду мешал бы только Тунис. Он стоял на последней грани света и жизни и вбирал всею грудью завораживающую черноту смерти и тьмы.

Надышавшись, он шагнул вперед. Море лизнуло его ботинок и, распробовав, заглотило его вместе с носком. Балабойт опустил голову и увидел, что вокруг его ноги разбежались бледно-серебристые лучи, и вода засветилась. Он подтянул хромую ногу и тоже поставил ее в воду. Сияние стало ярче.

Балабойт улыбнулся и сделал еще один шаг. Потом остановился, оглянулся на город, усмехнулся и медленно пошел по морю, аки посуху, разгоняя вокруг ступней серебристые концентрические круги воды. В какой-то момент он согнул руки в локтях и стал покачивать их из стороны в сторону. Но с берега это движение было уже неразличимо.

На двадцатый день новой своей жизни Витюша Балабойт проснулся от звука, который обычно сопровождает возню ключа в замочной скважине. Кто-то вероломно вламывался в его частную жизнь, и это не могло не беспокоить. Он собрался было вскочить и крикнуть, но не смог. Его тела, кроме знакомой боли в груди,  почти не существовало. Работал только мозг.

Отворилась незнакомая дверь и в нее протиснулась толстая Уриэла, работница старого Шломи. Балабойт огляделся одними глазами и понял, что находится в "Кобыле". Неверный свет раннего утра пробивался через грязную занавеску. Вокруг было неуютно и грязно.

Из короткого допроса выяснилось, что вчера Балабойт что-то наговорил своему старому другу, наговорил что-то такое, что тот его ударил, и Витюша потерял сознание. Шломи попросил друзей препроводить Витюшу домой, но они в один голос заявили, что Балабойт – тяжелый человек, и таскать его по улицам они не намерены. Тогда Шломи соорудил в Дыре некое подобие дивана, застелил его грязной скатертью и водрузил на нее бренное тело Балабойта.

По указанию старика, Уриэла первым делом поднесла Балабойту полный стакан водки, а когда он выпил, сказала, что это был последний его стакан в "Кобыле". "Дед не желает тебя видеть, – сказала она. – Уходи".

И он ушел. Он брел по тихой улице утреннего Тель-Авива один-одинешенек, и вся его нескладная жизнь, то есть, в сущности, воспоминание о единственном вчерашнем дне, медленно наваливалась на него, как огромное, черное, испепеляющее похмелье.

Май 2007 г.

[к странице 5]  [к "Рассказам о потерпевших"]