[11]

Его музыка наполняла уши и души слушателей непременным восторгом и гордостью за свою мрачную державу. Народ Ранцева боготворил, чиновники ему потакали, критики его охаживали и лелеяли, а вечно озабоченный тиран, крупный грузный человек, мягко прижимал его голову к своим орденским планкам и в глаза называл Ранцева национальным достоянием.

Ранцев не был тщеславен. Он совершенно искренне полагал, что ему воздают должное. Он писал, как чувствовал, и кто же был виноват в том, что чувствовал он именно так, а не иначе, именно утренней стороной своей души,  а не вечерней, которой, судя по всему, у него вообще не было.

В своем неисчерпаемом просветлении Ранцев был настолько самодостаточен, что до преклонных лет не удосужился населить свою жизнь общепринятой атрибутикой вроде жены, детей или друзей.

Он был прекраснодушен, благополучен и богат. Автор рассказа с каким-то подозрительным сладострастием скрупулезно описывал роскошную квартиру композитора на семнадцатом этаже в центре столицы, просторную кухню, салон с мягкой кожаной мебелью и роялем Steinway, спальню с широкой дубовой кроватью, к изголовью которой из-под высокого балдахина спускался на специальном кронштейне позолоченный pupitre.

В общем, жилось ему изобильно и сладко. Но ровно до той ужасной поры, когда мрачная страна, в которой процветал румяный талант композитора Ранцева, подхватила неведомо где какую-то идеологическую инфекцию. Ее стало трясти и пучить, лихорадить и тошнить, а затем в кишках ее что-то лопнуло и потекло. Страна остолбенела на историческое мгновение, потом вздрогнула, очнулась, болезненно просветлела и в одночасье из мрачной превратилась в какую-то другую.

Ранцев, подобно многим своим коллегам и завистникам (что в его случае было одним и тем же), встретил новые времена с восторгом. Его музыка стала еще жизнерадостней и бравурней. И какое-то время, по инерции, звучала все шире и слышнее. До того момента, когда один из новых правителей страны, стройный, спортивный и современный, мимоходом, в частной необязательной беседе, за глаза не упрекнул Ранцева в «бессовестном жизнелюбии».

Тут-то и начались проблемы. Ненавистники навалились на него гуртом. Сначала упразднили гимн, которым Ранцев воспел прежний строй. Потом в главном концертном зале сняли прямо с дирижерского пульта его новую симфонию. Ранцев наивно поинтересовался причиной такого саботажа и получил ответ, что в его музыке отсутствует конфликт.

Его стали прикладывать и гнобить на каждом музыкальном углу, вымарали его фамилию из энциклопедий и учебников по истории музыки, а из стены его дома с мясом выдрали гранитную доску с надписью: «Здесь живет и работает...»

«Хотел бы я посмотреть, как этот обласканный жандармами придворный музотер напишет реквием или похоронный марш!» – писал о Ранцеве музыкальный критик Амадей Торнистер, бывший его ученик и апостол. И даже поэт Исаак Ялкут, ранее сочинявший на музыку Ранцева бессовестно жизнерадостные стихи, в одной из телепередач назвал своего бывшего соавтора «шлюхой» и «говном-композитором».

Ранцев попытался апеллировать к новым властям, но на Олимп было не протолкнуться. Бывшее «национальное достояние» скромно потерлось у парадного подъезда в толпе страждущих и подалось восвояси.

[к странице 10] [к странице 12]

страница [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10] [12]