[11]

Это было чистейшей правдой. Шульман вообще никогда никого не искал, а учителя – тем более. Он нашелся сам. И постепенно научил Шульмана отказываться от себя и одновременно мучиться этим отказом.

Арье Бонэ подобрал Шульмана на каком-то заштатном семинаре в Яффо, где читал журналистам лекцию, притащил к себе и в приказном порядке заставил с собой дружить. Был он человеком яростным и утонченным, несгибаемым и сомневающимся, жестким и крайне деликатным. И надо ли говорить, что эти противоестественные сочетания подкупили Шульмана с первой их встречи.

Бонэ был знаменит. Ведущий публицист крупнейшей газеты, известный теле- и радиообозреватель, он был одной их самых популярных фигур в израильской журналистике, хотя в последние годы уже сходил со сцены.

Родился он в Польше в начале тридцатых, пережил гетто, в котором похоронил отца, мать и брата, репатриировался в пятьдесят втором с ледяным пламенем Холокоста в сердце, и проживал каждый день своей жизни так, будто сгорал дотла.

Детей у него и его супруги Дворы не было, и любой сентиментальный пошляк сквозь слезу умиления мог бы заметить, что к Шульману старик питает некие смежные с отцовскими чувства. Так ли это было на самом деле – неизвестно и не важно. Шульману доставало такта не поднимать этот вопрос в их задушевных беседах, поскольку реакцию старика он угадывал априори: "Давай, дружок, хотя бы сегодня, в этот тихий вечер, для пущего разнообразия обойдемся без пошлостей!"

Двора Бонэ была подругой старика с детского сада. Война разметала их по разные стороны океана: когда двадцатилетний Арье сходил с трапа рыбачьего баркаса в хайфском порту, Двора со старшей сестрой уже работала ткачихой на фабрике в Бостоне, писала стихи на идиш и робко заглядывала в далекую литературную перспективу. Нашлись они в шестьдесят первом, на каком-то международном форуме профессиональных узников. Нашлись, вспомнили друг друга и с тех пор не расставались.

Шульман обожал Двору, ее мягкость и такт, ее романтические книги, музыкальные и светлые. Приходя в дом Бонэ, он всегда ловил себя на мысли, что хотел бы состариться рядом с такой женщиной, тихой, чуткой и невероятно сильной. Сильной, потому что смогла приручить такого зверя, как Бонэ, и многие годы влекла на своих хрупких плечах его неизбывные ярость и боль.

Двора упрямо кого-то ему напоминала, и Шульман долгое время не мог избавиться от этого наваждения. Он не спал ночами, перебирая в мозгу всех известных ему женщин, начиная от матери и бабушки и кончая спортсменками, кинозвездами и литературными персонажами. И когда он почти отчаялся, пришло озарение, спасительное, как оазис. В поликлинике, где простуженный Шульман ожидал очереди к врачу, молоденькая медсестра говорила по телефону, держа тяжелую трубку, как рюмку, тремя пальцами – большим, указательным и средним. Казалось, что сейчас она переместит трубку от уха ко рту и буквально выпьет весь разговор одним глотком. "Точь-в-точь как Лана, - подумал Шульман. – То есть, как Двора..." И тут же понял, что его обожаемая Двора была его обожаемой Ланой – только в другом возрастном измерении, и тут же поразился их удивительному сходству, и тут же ужасно, до слез, закашлялся, поскольку был сильно простужен.

Двора была пчеломаткой, всегда энергичной и полной медовых замыслов. А Бонэ разбавлял ее сладкий задор изрядной долей пессимизма, безысходности и мудрости стареющего льва.

[к странице 10] [к странице 12]

страница [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10]

                  [12] [13] [14] [15] [16] [17] [18]