[14]

- Ты же меня знаешь, Шульман! – сказал Нуня, усаживаясь на подставленный Волковым стул. – Я могу говорить только за себя. Потому что я вам не какое-нибудь дерьмо. Я себя уважаю. А что вам наплели мои безумные родственники - за это я не отвечаю.

- Ты лучше скажи, чьих рук это дело?

- Тамариных, чьих же еще! Вы что, сестру мою не знаете, что ли?

- Я с ней не здороваюсь, - сказал Тур. – Боюсь.

Тамару боялись все. Это была женщина-гангстер. Она работала кассиром в банке и носила туфли на массивных каблуках, из-под которых то и дело повизгивала какая-нибудь дрожащая тварь. Чаще прочих из-под этих каблуков повизгивал муж Тамары Борис, но попадались и другие родственники. Мать, например, или тот же Нуня. Тамара рвала свое с мясом, зачастую не разбирая, где свое, а где чужое. И не потому, что это ей это было нужно, а, скорее, для того, чтобы другим не досталось. Она была из тех невозможных женщин, которые, собираясь в лес по грибы, принципиально не берут с собой нож.

Добзона она третировала с детства. Под соусом опеки, разумеется. В Израиле ее голубой в кровавых прожилках мечтой стало заточение младшего брата в психиатрическое узилище закрытого типа. То есть, в тюрьму. Увы, проблема заключалась в том, что Нуня никак не хотел подпадать под какую-нибудь криминальную статью: попытки самоубийства этого странноватого режиссера-документалиста юристы считали его частным делом, не представляющим опасности для окружающих.

Тамару это бесило. Ходили слухи, что она даже наняла какого-то пройдоху-адвоката, чтобы пошил ее брату дело по росту. Какой от этого прок был самой Тамаре – одному дьяволу известно.

Шульман тоже сторонился этой женщины. Когда-то, после получаса знакомства, она предложила ему роман, сходу и открытым текстом, пока муж отошел за сигаретами. Шульман отказался. Вернее, не решился. И впоследствии с удивлением понял, что это был единственный в его жизни поступок, о котором он никогда не жалел. Особенно после того, как узнал, что такие же предложения поступили – почти в то же время – еще нескольким его приятелям. И ведь кто-то из них тогда фраернулся.

- А я? – спросил Нуня. – Я с ней, что ли, здороваюсь? Да я с этой мегерой уже полгода не виделся. А вчера вот столкнулись в аптеке. Пристала: "Как ты себя чувствуешь? Как твое душевное равновесие? Зачем в аптеку приперся?" Я говорю: "Капли для носа покупал - сопли замучили". А она: "Врешь! Я тебя знаю, гаденыш! Ты яд покупал, чтобы отравиться!"

- Я бы так и поступил на твоем месте, - сказал Тур задумчиво. – Значит, это она разослала сообщения о твоей безвременной кончине?

- А кто же еще!

- Погоди-ка! Но если она знала, что ты жив, чего же она ревела в голос на кладбище? – спросил Тур.

- Значит, сама поверила. Там такая мозаика сложилась – сдохнуть можно. После того, как она заподозрила меня в отравлении, по радио передали о каком-то самоубийце по фамилии Вольфсон. Она не расслышала, позвонила моей жене, а та сказала, что я уже на кладбище, и бросила трубку, чтобы не обжечь себе ухо тамариным дыханием. Я действительно был на кладбище, в Иерусалиме, доснимал фильмец про Первую алию. Тамарка, идиотка, подумала, что меня уже хоронят, обзвонила и обписала всех, кого могла, и понеслась в похоронную контору. Там опять все перепутали – им что Добзон, что Вольфсон... В общем, она до сих пор не знает, что я жив.

И Нуня улыбнулся легко и добродушно. "Как же плохо я его знаю!" – подумал Шульман.

[к странице 13] [к странице 15]

страница [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10] [11]

                  [12] [13] [15] [16] [17] [18]