_________________________________

[2]

"Остерегусь",– ответил я.

Сугробов пошевелил бровями – другого ответа он и не ожидал.

"В идеале женские уста должны быть сомкнуты, как затворы древнего шлюза. Они должны срастись друг с другом навечно, чтобы ни одно слово не могло просочиться наружу. Бывает такое, скажите?"

Я промолчал.

"Вот и я говорю, что не бывает, – заключил Сугробов. – А значит, не бывает и мудрых женщин".

Сугробов был четырежды женат, и все четыре раза не срослось. Первых трех жен он не помнил. Хотя от второй и, кажется, третьей у него были какие-то дети. А четвертую, Киру, ненавидел такой лютой ненавистью, что когда произносил ее имя, делал вид, будто обжег язык.

Сугробов, как вы уже поняли, был человеком скандальным. Он никогда не лез за словом в карман, но там, откуда он доставал свои слова, положительно творился хаос. Большинству сугробовских собеседников хотелось, чтобы именно его уста срослись навечно. Как затворы древнего шлюза.

– Сугробов, – приставала к нему активистка Клуба любителей книги, – приходите в четверг на улицу Царицы Эстер! Мы устраиваем пикет против закрытия общественной библиотеки…

– Не приду, – отрубал Сугробов.

– Почему? – спрашивала наивная активистка.

– Я вам не какая-нибудь восторженная сволочь! – следовал ответ.

– Мирон Маркович! Не могли бы вы пристроить моего мальчика на работу! – обращалась к нему соседка.

– Почем мальчик? – деловито спрашивал Сугробов.

– Что значит – почем?

– Сколько лет вашему шмендрику, спрашиваю?

– Сорок два.

– Староват, – заключал Сугробов, но потом милостиво соглашался: – Ладно, я спрошу у Переса.

– У кого? – выпучивала глаза соседка.

– Вот что, любезная! – выходил из себя Сугробов. – Если вас неустраивают мои связи, пошлите своего переростка гудрон месить – стране нужны дороги!..

Связей у Сугробова не было, и это обстоятельство его тяготило. Переса он видел лишь однажды, в клубе пенсионеров, перед выборами. Сунул ему для автографа какую-то салфетку и тут же ее потерял.

Миру Сугробов являл себя скитальцем, изгоем и еретиком. Первое определение было неправдой, второе – выдумкой, третье – позой.

"Меня всю жизнь гнали, как бешеного зверя, – говорил он, возвращая в карман алое удостоверение делегата областного съезда профсоюзов, которым за минуту до этого хвастался. – Я задыхался, выбивался из сил, но никогда, подчеркиваю, никогда не давался в руки живым".

Неживым представить Сугробова мог только большой фантазер.

В Израиле он не работал. Никогда и нигде. Существовал на пособия – свое и матери. Но жизнь проживал на редкость активную, полную суеты сует и всяческой суеты. В редакциях газет, на общественных мероприятиях, в клубах и библиотеках, аудиториях и на стадионах он появлялся, казалось, из ниоткуда. Как насморк. И все портил.

Однажды он ворвался  в Дом репатрианта на презентацию судебного иска известного правозащитника Августа Дебельмана, прервал докладчика на полуслове, выскочил на сцену и устроил форменный дебош с криками, хватанием за грудки и плевками в лицо оппоненту. Дебельман, за месяц до этого виртуально судившийся с генеральным секретарем ООН, был посрамлен и пустился наутек. А торжествующий Сугробов содрал с демонстрационной доски роскошную схему с заголовком "Русская мафия в Израиле: метастазы", порвал ее на клочки и растоптал.

[к странице 1] [ [к странице 3]