Я говорю на высоком иврите, а думаю русским матом. Такое дается нелегко, особенно когда пытаешься говорить то, что думаешь.

Ивриту меня учили грамотеи. О реальной жизни они и слыхом не слыхивали, поэтому изъясняюсь я как инопланетянин и вынужден, блуждая там и сям, искать себе подобных, чтобы хотя бы изредка ощущать себя понятым.

На русском же я давно мечтаю написать роман об одиночестве. Не матом, конечно, хотя не исключено. Четыре предыдущие попытки провалились – в пространство моих романов то и дело вторгались посторонние люди - в основном, разумеется, евреи. И, разумеется, все портили своими соплями и воплями. Я хотел писать о себе, а получалось о них, я искал частностей, но везде натыкался на турникеты общих мест, я говорил об одиночестве, а получалось об одинокости. А что такое одинокость? Глупое, кислое слово... Однобокость. Одна пакость. Одинакость. Одинаковость. Одна кость... Тьфу!..

За окном стоит черный дождь. "Камо грядеши?" – вопрос не в его адрес. В Израиле дожди вообще не ходят. Они нагло вторгаются в атмосферу и стоят. Равнодушно и неодушевленно.

Большие капли набухают на горизонталях оконной решетки, и отяжелев, шлепаются на карниз, разбрасывая чернильные брызги в разные стороны. В этой цветущей стране все дожди поразительно черные. Возможно, это игры контраста – чем больше зелени, тем явственнее тушь. Или знак божий – чтобы евреи не тешили себя иллюзией дарованного рая.

Следователь тупо перебирает бумаги, жалуясь на бюрократию. Он пытается изъясняться на моем уровне, что дается ему с трудом. Образования явно не хватает, но он старается изо всех сил. А толку? Дело-то явно безнадежное.

Форточка приоткрыта, комната пропитана ровным шипением дождя и промозглой февральской атмосферой. Меня знобит. Вероятно, простуда. По возвращении домой надо будет сварить грог и заняться сексом - иногда это помогает сбить температуру.

Нож они так и не нашли, а без орудия сам факт убийства становится сомнительным. Пойди теперь угадай, откуда у бедного Руди появилась эта дырка в животе. Может, надуло - погода-то вон какая скверная...

Я подписываю свои показания, мы прощаемся. Следователь уважительно трясет мою руку, не исключая возможности в ближайшем будущем замкнуть ее в наручник. Глупый, кислый человек... Я улыбаюсь, бормочу: "До скорого!.." и выхожу, по пути высвобождая из чехла свой изящный черный зонт.

На крыльце сталкиваюсь с Михой Стоцким – он идет на допрос в сопровождении двух адвокатов и супруги. Лицо кривое, почти плачущее. Стоцкий – классический ипохондрик. Ему уже рассказали про "симптомы" убийства и он уже обнаружил их в собственном "теле", хотя даже вилку в руке удержать не в состоянии. Он трусоват и мнителен, хотя ненавидел Рудольфа Нурию не меньше остальных.

Стоцкий хочет о чем-то спросить, но пока набирается отваги, я холодно отстраняюсь, в результате чего мы лишь киваем друг другу и расходимся.

В такси водитель-араб крутит классический джаз, добавляя действительности абсурда. Дождь стоит стеной, как гигантский штрих-код на обложке книги. Его вертикальный ход относительно неподвижных домов и деревьев напоминает движение рук новобранца, стягивающего трусы по приказу полкового врача, дабы продемонстрировать отсутствие трех процентов профиля. Стеклоочистители работают без устали, размазывая черную влагу по лобовому стеклу.

Меня потрясывает. Кутаюсь в плащ. Вспоминаю лицо Рудольфа, похороны, речи на кладбище, звонок из прокуратуры.

Расплатившись с любителем джаза и отпустив такси, направляюсь в бар "Мастер-класс", где надеюсь застать Софи, девушку по вызову, услугами которой иногда пользуюсь. Ее можно, конечно, вызвонить по телефону, но не хочется выслушивать автоответчик с тарифами и прейскурантом. Да и посидеть за покрытой теплым лаком стойкой, поговорить с барменом, выпить пару рюмок водки – удовольствие не из преходящих.

[к странице 2]

страницы [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10] [11] [12] [13] [14] [15]