[7]

Я вижу, что Токоверу мой тон не особенно по душе, но снижать пафос не собираюсь:

– Так о чем же писал наш покойный коллега?

– О болезни и смерти Ярослава Гашека, – неохотно произносит Токовер. – И об антисемитизме, конечно. Ну, вы же понимаете...

– То, что фельдкурат Кац был евреем, еще не свидетельствует в пользу антисемитизма Гашека, – назидательно говорю я. – Нурия, вероятно, опять все вывернул наизнанку, представив откровенно чехофобский роман антисемитским. Знаете, за что пражская интеллектуальная элита до сих пор не любит Гашека? За то, что он наградил чешский народ швейкообразием.

– Рудольф консультировался со мной на одну токсикологическую тему, – уточняет Токовер. – Вы слышали о "кошачьем танце"?

– Конечно, – отвечаю я. – Так Гашек называл любимое свое блюдо – месиво из мелко нарезанных сваренных вкрутую яиц, вареной картошки и жирных свиных сарделек. В сочетании с литрами чешского пива эффект, который эта тюря оказывает на здоровье, не трудно предугадать. Ему приготовили тазик этой мерзости даже в день смерти. Гашек скончался от ожирения сердца. При своем щуплом телосложении и невысоком росте перед смертью – а умер он, не дожив четырех месяцев до сорока лет, – Гашек весил больше центнера. Совершенно не понимаю, что интересного нашел в этой теме Нурия.

– Он считал, что Гашека отравили бойцы русского сионистского подполья. Они использовали его супругу, Львову, кажется. Нурия полагал, что во время пребывания в России Гашек вступил в какую-то организацию новых крестоносцев, что-то вроде Союза Михаила Архангела...

– Какая глупость! Извините, Дан, но эта тема, скорее, для Стоцкого – он у нас занимается конспирологией. И потом, насколько мне известно, Гашек был гетеросексуалом, и судьба Чайковского ему как-то не к лицу.

– Сейчас это уже не имеет никакого значения, – вздохнул Токовер. – Нурия мертв. Как вы думаете, кто это сделал?

"Ты", – мысленно отвечаю я.

Спутница Токовера ведет себя не совсем как дочь, то и дело склоняясь рыжей головой к его плечу. Неужели уже растлил?

Покойный Рудольф Нурия преподавал западнославянскую литературу в Еврейском университете, публиковал статьи в газете "Гаарец", выступал на митингах и конгрессах. В клубе он занимал свою нишу, как, впрочем, и все остальные. Поэтому мало чем отличался от того же Хемчика, Майера, Стоцкого, знаменитого хирурга-гинеколога из "Асуты" Халеда Хусани, доктора Завены или химика Токовера, написавшего известную монографию о молекуле смерти.

Клуб наш, в сущности, был стаей белых ворон. Израиль – слишком нормальная страна, чтобы ее ученые думали о науке. Все они поголовно думают о карьере и деньгах и вследствие этого никому из них и в голову не придет замыкаться в клубы по интересам ради совершенно нерентабельной тренировки своих софистических мускулов. Нас объединяло то, что все мы уже не нуждались ни в карьерном росте, ни в должностях.

Возьмем, к примеру, меня. В Тель-Авиве у меня было три квартиры, доставшиеся мне по наследству от богатого дяди. Две из них я сдавал, в третьей жил. У дяди кроме этого был еще заводик по изготовлению черепицы – он достался Ювалю. И слава богу – из меня бы ни за что не получился черепичных дел мастер.

Я нигде не работал, вел совершенно праздную жизнь, писал в охотку, издавая книги за собственный счет. Вместе с тем у меня никогда не было тяги к мотовству и роскоши. Жил я почти аскетом, довольствовался малым и был вполне благополучен. На меня работали два человека – уборщица, которая приходила раз в три дня, и проститутка Софи – она посещала меня раз в месяц, а то и реже.

В общем, если бы вы бы решили условно отнести членов Собрания к виду Corvus corone семейства врановых отряда воробьинообразных, то, конечно, все мы были альбиносами – совершенно белыми воронами. И Собрание было для нас вполне органичной и в хорошем смысле однообразной средой.

Заседания проходили по средам, под полосатым бело-голубым брезентовым навесом пентхауса. Пространство было организовано с предельной основательностью. Большое вольтеровское кресло, доставшееся Завене в наследство от тетки, лично знавшей Владимира Жаботинского, предназначалось докладчику. Перед креслом стоял пюпитр для бумаг, а за спинкой помещалась лампа на высокой чугунной ноге под абажуром из желтоватой бумазеи. Эта лампа стала символом нашего клуба и дала ему название.

[к странице 6] [к странице 8]

страницы [1] [2] [3] [4] [5] [6] [8] [9] [10] [11] [12] [13] [14] [15]