[9]

– Возможно, они ожидают, что кто-то из нас попытается сбежать. Что же касается чужого, то это маловероятно. Вы когда-нибудь видели в квартире Савены посторонних людей?

– Не видел, – соглашаюсь я.

Посторонний действительно исключался. Собрания всегда проходили за закрытыми дверями, не говоря уже о том, что далеко не каждому смертному улыбалась перспектива стать членом клуба. Кроме подробной рекомендации одного из ветеранов (в моем случае – профессора Хемчика), вы должны были не только прочесть доклад на заданную тему, причем экспромтом, без всякой подготовки, но и достойно ответить оппонентам. Затем проходило закрытое голосование специальными черепками (остракизм), в результате которого вас либо поздравляли и принимали, что бывало крайне редко, либо вежливо выставляли за дверь без права апелляции. Процедура была довольно строгой, если не сказать жестокой. На моей памяти в клуб был принят только один человек – ныне покойный Рудик Нурия. Его рекомендовал "врач без границ" Халед Хусани, выпускник Кембриджа, известный тем, что когда-то консультировал беременную Суху Арафат. На вступительном экзамене Рудольфу выпало говорить о любви, и он блестяще справился с задачей, рассказав присутствующим о любовных терзаниях Сократа и попытавшись доказать, что полумифическая жена философа по имени Мирто (о ней упоминает Диоген Лаэртский), была юношей из знатного афинского рода, а на легендарной Ксантиппе Сократ женился исключительно из демографических соображений – чтобы пополнить население Афин, опустошенных Пелопоннесской войной и эпидемией чумы.

Бывали, правда, и скандалы. Однажды пришлось вызывать полицию, чтобы вывести с крыши известную тель-авивскую суфражистку Лили Нойбах, лидера партии "Левый спурт". Она требовала права присутствовать на заседании, обвиняла Завену в подготовке государственного переворота, пищала и царапала мебель крашенными ногтями.

Мне повезло. Когда я впервые поднялся на крышу, члены Собрания, посовещавшись, предложили мне поговорить о распаде – в общем, не узко обязывающем ключе. А это был мой конек. Начал я, разумеется, со Шпенглера, вспомнил его последнюю монографию "Годы решений", в которой он, кроме прочего, предупреждал Европу о бессмысленности и катастрофических последствиях войны с Россией и предрекал полное уничтожение западной культуры к 2000-му году (что и произошло на наших глазах); затем я пробежался по тридцатым туда и обратно, привлек к ответственности Муссолини и отдал должное Альберто Савинио, а в заключение сопоставил две несопоставимые, по мнению Шпенглера, культуры путем краткого историко-литературного анализа "Тропика Козерога" Генри Миллера и "Распада атома" Георгия Иванова, написанных почти в то же время и в том же месте, но по-английски и по-русски.

Я вызволил из небытия милейшего румынского еврея Сами Розенштока, известного в свое время под псевдонимом Тристан Тцара, и не преминул указать присутствующим на подспудную экспансию дадаизма во все сферы духовной и материальной жизни.

Оппонировали мне профессор Хемчик и доктор Завена, который сподобился задать крайне каверзный вопрос.

– Кто воздвиг на могиле европейской культуры знамя распада – декаденты или символисты? – спросил он.

Этот Завена был тем еще фруктом. Вышеупомянутая Лили Нойбах как-то поведала мне в кулуарах одного писательского семинара, что он долгие годы служил кабинетным стратегом в израильской тайной полиции – ШАБАКе, разрабатывал секретные операции. По ее словам, он одним из первых в этой стране стал употреблять неудобоваримое слово "логистика" и так проникся идеями оптимизации издержек и рационализации разведывательного производства, что выходя из своего кабинета в туалет, находившийся в другом конце коридора, к изумлению секретарш и курьеров демонстративно расстегивал ширинку и шел по маленькому делу с открытым, так сказать, забралом...

– Так кто же воздвиг на могиле европейской культуры знамя распада – декаденты или символисты? – спросил он.

– Ни те, ни другие, – ответил я. – Применительно к русской культуре модернисты любых мастей были, скорее, продуктом и рупором распада, но никак не знаменем – если, конечно, исходить из того обстоятельства, что слова "знамя" и "знамение" в русском языке происходят от одного корня. Жирную точку в конце эпитафии поставили как раз писатели классического направления – Чехов и Бунин.

[к странице 8] [к странице 10]

страницы [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [10] [11] [12] [13] [14] [15]