[10]

– А западнее Москвы? – задал Хемчик не менее коварный вопрос.

– Здесь я не буду спорить с энциклопедиями, – ответил я. – Если вам нужны имена – вот они: Уайльд, Бодлер, Метерлинк, Пшебышевский.

Оппонентов эти ответы удовлетворили. Остальные их вопросы и возражения носили вполне доброжелательный характер, из чего еще до голосования я заключил, что приемный экзамен пройден мною успешно.

– А если это Майер? – мучается Токовер.

– Но его в тот вечер не было в Собрании, – возражаю я. – Он, насколько мне известно, уезжал с семьей в Эйлат. Он единственный, кому Всевышний обеспечил алиби.

– Это и подозрительно, – щурится Токовер и вновь наполняет бокал своей девушки.

– Как вас зовут? – спрашиваю я.

– Ориана, – отвечает она хрипло, произнося "эр" как густое американское "ар".

– А что вы скажете о нашем друге-конспирологе? – обращаюсь я к Токоверу. – И почему у вас не вызывает никаких подозрений молчаливый кнехт Марсель – ведь только у него был доступ к вилкам-пилкам-бутылкам?

– Стоцкий слишком культурен и рыхл для убийства, – отвечает Токовер. – Что же касается Марселя, то я исключаю мотив ревности или несчастной любви...

– В каком смысле? – настораживаюсь я.

– Марсель и Нурия были любовниками, – отвечает Токовер. – Разве вы не знали?

– Не знал, – удивляюсь я, досадуя на себя за то, что не догадался об этом ранее. – Разве это не противоречит уставу?

– Какому уставу? – справедливо спрашивает Токовер.

Никакого устава у Собрания не было. Когда Завена уезжал в отпуск или командировку, он вручал ключи от крыши Марселю или одному из своих заместителей, а когда в его квартире буйствовала стихия ремонта, вольтеровское кресло и желтый лампион перевозились в клинику профессора Хемчика и заседания проходили там. Бывали и каникулы. В жарком августе и дождливом феврале. По три–четыре недели.

Устава не было и в том смысле, что членам Собрания не воспрещалось встречаться и общаться на стороне, но этого никто не делал из соображений такта. По умолчанию не приветствовалось и какое-либо участие в личных делах друг друга, поэтому звонок Руди Нурии в ночь перед убийством так меня озадачил.

Дотошный следователь, конечно, снял распечатку с его домашнего и сотового телефонов, и оказалось, что из членов Собрания Нурия позвонил только мне.

На допросе я был вынужден восстановить наш короткий разговор слово в слово, хотя восстанавливать там было особенно нечего.

Звонок разбудил меня в два часа ночи.

– Простите, что поздно, – сказал Нурия крайне усталым голосом, который я не сразу узнал.

– Рудольф? Вы? Зачем вы сюда звоните? – спросил я, еще не совсем проснувшись.

– Мне важно с кем-то поделиться, – сказал он нервно. – Против меня что-то замышляют.

– Кто? Что замышляют? Почему? – спросил я, ничего не понимая.

– Я чувствую, – пробормотал он. – Я просто хочу, чтобы вы знали. На случай, если со мной произойдет что-то неприятное.

– Боже мой, Рудольф... По-моему, вы не в себе. У вас все в порядке?

– Я боюсь, – сказал Нурия дрожащим голосом и разъединился.

Он что-то подозревал, это ясно, и кого-то опасался. Причем, кого-то из нашего круга – иначе с какой стати ему было звонить именно мне? Следователя это обстоятельство тоже озадачило, и он стал допытываться, что связывало меня и Нурию.

Что я мог сказать ему по этому поводу? Ровным счетом ничего. Вне пределов крыши мы с Рудольфом ни разу не встречались. Мое отношение к нему было если и неравнодушным, то не настолько, чтобы ощущать тягу к общению tête à tête. То есть, Нурия ничем особенным меня не удивлял и я лишь эпизодами выделял его из общей массы окружавших меня людей. Так, во всяком случае, я сказал следователю.

[к странице 9] [к странице 11]

страницы [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [11] [12] [13] [14] [15]