[13]

Я удовлетворенно киваю. Мы прощаемся. Юваля вызванивает жена. Слышно, как она кричит в трубку слово "мамзер". "Братан" беспомощно улыбается и требует у официанта счет.

– Подвезти? – спрашивает он.

– Не надо, – отвечаю я. – Посижу немного. Я еще не совсем согрелся.

Юваль уходит. Уже поздно. Бар почти пустой. Я перемещаюсь за стойку и заказываю рюмку коньяку. Майк виртуозно орудует бутылкой с пластиковым клювом, демонстрируя роскошную цветную татуировку на трицепсе.

– Ты когда-нибудь сидел в израильской тюрьме? – спрашиваю я.

– Было и такое, – улыбается Майк.

– Долго?

– Два месяца. Здесь, в Абу-Кабире.

– За что, если не секрет?

– Маклерские услуги, – смущенно отвечает Майк.

– И каково там? – интересуюсь я.

– Здесь лучше, – отвечает он.

– Плесни себе чего-нибудь, Майк, – говорю я. – За мой счет. Тебе ведь уже можно – до закрытия каких-то полчаса.

Он колеблется, смотрит на часы, но потом решается и наливает себе полстопки черного "баккарди".

– Интересно, убийцам в тюрьме полагается одиночная камера? – спрашиваю я.

– Наверное, – отвечает Майк, глотнув рома. – Но у нас – вряд ли. В тюрьме теснота, мест не хватает, и если вы не Игаль Амир...

– А я слышал, что у некоторых там есть даже компьютер с Интернетом.

– И я слышал, – говорит Майк и вдруг хлопает себя по лбу: – Чуть не забыл! Вы же, наверное, ждете Софи! Она оставила вам письмо...

Он достает из-под стойки сложенный вчетверо листок бумаги и протягивает мне. Разворачиваю, читаю отпечатанный текст: "Всем моим клиентам! Прощайте! Я выхожу замуж и уезжаю. С вами было классно. Не поминайте лихом! Ваша Софи".

– Он итальянец, – говорит Майк. – По-моему, из Турина.

– Старик? – спрашиваю я отрешенно.

– Нет, – говорит Майк, – молодой. По виду даже моложе ее. Но, вроде, очень богатый...

– Не сомневаюсь.

Я допиваю свой коньяк, расплачиваюсь и направляюсь к выходу, но у самой двери вспоминаю, что дома хотел приготовить грог. Возвращаюсь к стойке, прошу у Майка маленькую бутылочку рома, лимон, баночку меда, по щепотке корицы и гвоздики. Он аккуратно укладывает все в бумажный пакет и подает мне. Я расплачиваюсь и выхожу окончательно.

Дождя уже нет, но воздух еще чрезвычайно сырой. У фонарного столба обжимаются упакованные в кожу пионеры. Целуются взасос, рыча и чавкая. Ее согнутая в колене голая нога задрана ему на бедро, а его рука шарит глубоко под мини-юбкой. Я останавливаюсь, смотрю на эту парочку. Малышка замечает меня и хлопает партнера по плечу. Юнец оглядывается, оценивает мои намерения и перспективы и говорит хриплым баритоном на языке, который здесь называют русским:

– Че лукаешь, гондон пожамканный? Греби куда греб, а то ща как факну по линзам!

Обкуренная вдребезги пионерка заливается неестественным смехом, обнажая нечистые крысиные зубки и воспаленные десны.

Я отхожу в сторону, останавливаю такси. Голова горит, будто меня действительно "факнули по линзам". Но это уже не простуда – это отчаянье. Я вдруг понимаю, что без Рудольфа и Софи моя жизнь утратила последний смысл. И если раньше в ней не было ни любви, ни дружбы, но я как-то с этим мирился, то теперь в ней нет ни кретина, ни бляди. И с этим смириться я никак не могу.

Я понял свою главную ошибку. Всю жизнь я полагал, что одиночество – это неспособность любить. Чушь! Неспособный любить не способен и на одиночество. Все не так, как мне казалось, все по-другому! Вся моя писанина – постыдное, бездарное вранье! Одиночество доступно только тому, кто тащит сквозь годы на своем горбу нерастраченные запасы любви и никак не находит подходящего поддона, чтобы свалить этот груз. Одинокий человек – это бастард, мамзер, самый блудный из всех сынов господних, и вдобавок наделенный – непонятно за что и почему – искрой божьей. Одиночество – высшая мера пресечения, и это гораздо больнее, чем ножевой удар в печень.

[к странице 12] [к странице 14]

страницы [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10] [11] [12] [14] [15]