[14]

Я понял, что Собрание желтого лампиона, это пародийное сборище пошлых болтунов и зазнаек, было моим естественным пристанищем, моей единственной крышей, последней станцией, с которой поезда отправляются только в одном направлении.

Я понял, что жизнь моя подходит к концу, вернее, обрывается, как сорванный на непомерно высокой ноте голос. Но это открытие меня ничуть не напугало – скорее, даже обрадовало. Оно наполнило мое сердце черными слезами и дало мне почувствовать черное озверение.

Дома я вскипятил воду, подогрел над конфоркой стеклянный стакан, наполовину наполнил его ромом, добавил ложку меду, дольку лимона, корицы и гвоздики, разбавил кипятком, подогрел другой стакан, процедил в него напиток через мелкое ситечко и расположился у окна, потягивая грог и пытаясь содрать с головы огненный обруч.

За стеклом чернильной стеной снова стоял дождь. Какое-то время я сидел на кухне, затем, опустошив стакан до половины и вытерев липкие губы кухонным полотенцем, пошел в кабинет и от руки, как и положено одинокому человеку, написал заявление в полицию. В нем я сознался в убийстве Рудольфа Нурии.

Я подробно описал чувства, которые испытывал к Рудольфу, написал, что завидовал его беззаботности и творческому дару, что ненавижу гомосексуалистов и левых, добавил, что какое-то время наблюдался у психиатра, подчеркнул, что подозревал Нурию в интеллектуальном воровстве – он-де украл у меня идею книги о Гашеке, и что он шантажировал меня связями с уличными проститутками, грозясь опорочить мое писательское реноме.

Я подробно, в строгой хронологии, восстановил картину преступления, описал, как украл нож со стола во время фуршета, а когда Нурия направился в туалет, догнал его на лестнице и пырнул в печень, после чего одел и проводил до выхода. Он не сопротивлялся, написал я, потому что был в шоке. Нож я сполоснул под краном в туалете и по пути домой выбросил в водосток – не помню когда и где. Я признался, что чувствовал себя возбужденным, ощущал жар и головокружение, и что мое психическое состояние оставляет желать лучшего, но в то же время я заявил, что совершил убийство в ясном рассудке, вполне отдавая себе отчет в содеянном. В заключение я добавил, что давно хотел наказать Нурию за его безответственное душевное благополучие и что мысль о его убийстве терзала меня с первой нашей встречи.

Перечитав текст и внеся необходимые поправки, я написал сверху "Полиция Тель-Авива-Яффо, следователю такому-то", а внизу поставил дату, свою фамилию, адрес, номер паспорта и размашисто расписался.

После этого я вышел в прихожую, достал из кармана плаща слегка подмокшую визитку, которую вручил мне следователь, вернулся в кабинет, вставил свое заявление в факс, набрал номер и нажал кнопку Start.

Когда аппарат доедал последние строки моего признания, на кухне зазвонил телефон. Столь поздний звонок я получал только раз в жизни – несколько дней назад, когда звонил Рудольф Нурия. Но вряд ли он воскрес специально для того, чтобы потревожить меня еще раз.

– Алло, – сказал я. – Слушаю.

– У аппарата доктор Завена, – заверил меня глуховатый голос бывшего генерала. – Не спится?

– Для обсуждения темы бессонницы уже поздновато, Соломон, – ответил я. – Но судя по тому, что вы вообще решились позвонить мне, да еще в такое время, случилось что-то экстраординарное. Я прав?

– Вы правы, друг мой! Как всегда правы, – сказал Завена, не ощущая, что эта лесть мне неприятна. – Они его взяли.

– Кого?

– Убийцу.

– Что?!

– Да, взяли... – Завена выдержал паузу. – Он пытался бежать. Купил билет в Танжер через Ларнаку, на чужой паспорт. Его схватили в аэропорту, и он уже во всем сознался.

– Да кто же это, черт возьми?!

[к странице 13] [к странице 15]

страницы [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10] [11] [12] [13] [15]