АДОН^* КИХОТ

«Он не безумен, - отвечал
Санчо, - он дерзновенен».

Всю свою сознательную жизнь я провожу в поисках удачного образа. Образами живу, образами изъясняюсь. Хотя и знаю справедливое замечание Кортасара о том, что мыслить образами - удел необразованного человека. Но ведь его же удел и писать статьи. Так что факт моей необразованности меня не сильно смущает. Тем более, когда речь заходит о вещах, которые меня по-настоящему трогают, говорить о которых мне интересно, и выговориться по поводу которых просто необходимо.

Эпиграф к этой статье взят из 17-й главы 2-й части бессмертного романа Мигеля де Сервантеса. В этой главе описывается поединок бесстрашного Рыцаря Печального Образа со львом, когда к ужасу своих спутников Дон Кихот открывает клетку и вызывает на бой не кого-нибудь, а самого царя зверей. Напомню, что героическое противостояние рыцаря и льва закончилось весьма благополучно, поскольку к вящему удовольствию свидетелей и к вящей славе героя лев не посчитал должным даже выйти из клетки.

А в наше время этот хрестоматийный эпизод странным образом воплотился в более мелкой (и очень присущей времени) форме: в мультфильме о коте Леопольде, где два мелких забияки с утрированной донкихотовской отвагой грозно пищали на все четыре стороны: «Леопольд! Подлый трус! Выходи!!!»

На что новоявленный лев неизменно отвечал добродушно-розовой фразой: «Ребята! Давайте жить дружно!»

Как бы ни пытались мы обманывать себя грядущими потрясениями, схватками, победами и триумфами, надо все-таки признать откровенно: наша действительность состоит из таких вот леопольдов, которые если и реагируют на наш страстный писк, то уж очень пассивно и инфантильно.

Сделаю одно важное уточнение, чтобы не соскользнуть с намеченной мною ступеньки. Кто такие эти мы, о которых я начал говорить. Признаюсь, что психологический тип среднего, что ли, репатрианта меня не интересует. То есть, меня не интересует обычный бывший советский человек в обычных израильских обстоятельствах.

Предмет моих размышлений узок и штучен. Мы - это люди, занимавшиеся каким бы то ни было творчеством (от сочинения музыки до проведения комсомольских мероприятий,  если хотите), люди художественного мышления и художественного же образа жизни, и, что очень важно, адепты русской культуры, литературы, искусства.

В «Сказке о тройке» Стругацких есть такой персонаж - инопланетянин Константин Константинов. Кроме весьма оригинальных имени и фамилии сей пришелец обладал еще и уникальной профессией - он был амфибрахистом. (Напомню, что амфибрахий (или брахихорей) - это античная четырехдольная стопа о трех слогах, долгий слог в которой находится между двумя короткими; или проще - то же, что и дактиль, только с однодольной анакрузой; или еще проще - стихотворный размер; или совсем уж просто: Однажды в студеную зимнюю пору/Я из лесу вышел; был сильный мороз). Неправильно думать, что К. Константинов был филологом или специалистом по стихосложению. Его профессия скорее сродни таким парадоксальным видам деятельности, как, скажем, профессиональное созерцание, или, допустим, профессиональный идиотизм.

Так вот, мы в отличие от большинства наших современников, с детства мечтавших стать исключительно космонавтами, упорно мечтали о поприще амфибрахистов. И это во многом определило нашу судьбу, потому что некоторые из нас, как это ни прискорбно, стали теми, кем и хотели стать.

Короче:        

             Мы - это те, которых много:
             гораздо больше, чем один.
             Для нас учебная тревога -
             одышка и валокордин.
             Однако мы неутомимо
             проходим и проходим мимо
             доступных благ и синекур.
             Уютно нам в нейтральных водах.
             В забытых рондо, стансах, одах
             наш пролегает терренкур.

            Весна, река, клочок тумана
             сопровождают нас всегда.
             Допустим, мы рабы обмана,
             зато кармана господа:
             он пуст, как навык эпигона.
             Но в беспорядок лексикона
             мы вносим вздох, шептанье, всхлип,
             предлоги, скобки и союзы.
             Нас любят женщины и музы.
             Порою больше, чем могли б.

             Свистят дырявые карманы.
             Но дух движенья всемогущ.
             Пусть остаются графоманы
             у райских пригородных кущ.
             Ряды редеют - больше ветра.
             Рассудок прорастает в недра
             всей земноводной суеты.
             Нет, мы не паства и не каста,
             а правнуки Экклезиаста,
             чуть изменившие черты.

              Мы никогда не пели хором.
             Да и молчали вразнобой.
             Кто бредил Манном, кто Тагором,
             кто Пастернаком, кто - собой.
             Презренны правила наживы:
             тянуть из каждой мысли жилы
             в надежде получить экстракт.
             Нам недосуг и даже вредно
             писать и говорить конкретно.
             Удел шагающих - абстракт.

Это отрывок из стихотворения, написанного в 90-м году в России. В 91-м его автор в обычном порядке переместился на новое место жительства - в Тель-Авив. Стоит ли говорить, что о своей национальности он вспомнил только перед отъездом, и тогда же, будучи уже зрелым человеком, заглянул в энциклопедический словарь, чтобы уяснить себе, что такое сионизм.

Уместно ли применять к таким людям понятие «репатриация»? Думаю, что нет. Речь идет о самой что ни на есть настоящей эмиграции, причем об эмиграции сознательной. Так вот о корнях этой сознательности я бы и хотел поразмышлять.

Начну с того, что понятие эмиграции в сознании российского интеллектуала последних десятилетий было подернуто густой романтической дымкой. Само слово «эмиграция» вызывало в набитой цитатами и образами голове броуновское движение имен, дат, названий городов и кладбищ, звучание триумфальных оркестров и нобелевских здравиц. В это понятие умещалась если не вся русская культура, философия, наука, литература, то значительная ее часть, и пораженный широтою ассоциаций - от Курбского до Бродского - российский интеллектуал умилялся до слез.

Романтизм сродни светлому сумасшествию. И нам было, конечно же, невдомек, что любая эмиграция (а об этом еще в прошлом веке писал умнейший Герцен) на девяносто процентов состоит из серой массы униженных и неустроенных людей. И мы как-то не задумывались о том, было ли счастьем, скажем, для Георгия Иванова стать поэтом вдали от Отечества.

Итак, для нашего мы переезд в Израиль был в первую очередь жестом. Сознательным погружением в состояние, чреватое литературными тайнами и будущей славой. Однако для полного романтического набора не хватало еще одного существенного штриха - факта изгнания (или целенаправленного бегства).

Одним из самых уникальных достоинств сумасшествия Дон Кихота Ламанчского было то, что любому, даже самому мелкому  противоречию его идеям он находил существенное с его точки зрения оправдание.

Так и мы. Со свойственной романтикам безоглядностью мы объявляли свою эмиграцию бегством. Самым натуральным бегством! Из России - к России. Однако то, что нам удастся повторить путь начальника Чукотки из одноименного фильма, было очень и очень сомнительно. Во всяком случае физически. Но мы надеялись на духовное возвращение.

Бегут обычно от разрушения. Мы не считали себя исключением. Нам стало невыносимо видеть разрушение российской жизни, поэзии российской реальности. Мы всю жизнь существовали и привыкли существовать в некоей метафизической скорлупе. И не только мы, но и все, кто нас окружал. Образ русского человека, как некой природной единицы, всегда был объектом наших аналитических устремлений. А русский человек никогда не жил реальностью. Он всегда больше молился, гулял и воевал, чем созидал что-то осязаемое. И это «несозидание» было прочно. Однако в одночасье наша метафизическая скорлупа треснула и разлетелась на мелкие кусочки, и мы, голенькие, стали вдруг слабыми и беззащитными. Единственное, чем на наш взгляд была славна Россия, ушло. В землю, в небо, не знаю куда, но ушел Дух,  осиротив не только и не столько залы театров и выставок,  сколько тысячи романтических сердец, которые этим Духом только и жили. От этого мы бежали, надеясь сохранить и не вычернить в памяти  Россию, ее сложную и единственную для нас духовность. Нас выдавила сгущающаяся пустота и надвигающаяся бессмысленность дальнейшего существования.

И это можно вполне посчитать за недостающий элемент - «бегство-изгнание».

Все, о чем сказано выше - известно и в некоторой степени банально. То, о чем я хочу сказать ниже, не менее известно, однако странным образом выпало из внимания аналитиков.

Речь идет о нашей романтической самогероизации. Ведь мы учились у русской классической литературы, а ее золотой век поразил наши души серьезным романтическим недугом, называемым в словарях «драмой «лишнего человека», активной личности, обреченной общественными условиями на бездействие, драмой, которая ставит героя в ситуацию, где для него невозможно удовлетворение никаким ограниченным нравственным решением». Так вот, для того, чтобы стать «героями нашего времени» нам не хватало «нашего времени», т. е. тех конкретных и жестких обстоятельств существования - от бытовых до космических - которые бы делали нас (в нашем понимании) лишними людьми.

(Замечу, что я не веду речи о диссидентах. Мы были не то чтобы более лояльными, мы были иными. Хотя бы потому, что права и свободы литературного героя для нас были существенней наших собственных прав и свобод). То есть нам не хватало художественной «лишности», чуждости, чужеродности. Да и о какой чужеродности могла идти речь, если мы в той стране родились, выжили, выросли, выучились?!

А эмиграция в смысле обретения полноценного чувства этой самой героической чужеродности  давала уникальный шанс. Так и представлялось нашему герою, что проходит он по иной земле если уж не Дон Кихотом, то рыцарем наипечальнейшего образа, и с высоты своей печали, которая, как заметил Пушкин, светла, созерцает чужой ему мир, и прямо светится весь изнутри от глубины и безысходности своего высокого несчастья.

Но - увы! Нас ожидало сильное разочарование, к которому мы совершенно не были готовы  и оправдать которое смог бы  разве что один Дон Кихот Ламанчский. Короче,  в клетке, которую мы отважно открыли вместо огромного и кровожадного льва оказался тщедушный кот Леопольд, бесконечно равнодушный и к нам, и к окружающим его котам, с пустой и набившей оскомину фразой на языке о «давайте жить дружно».

Короля играет его окружение. Каким бы лишним не осознавал себя наш герой, какие бы высокие мотивы не вкладывал в основание своей чуждости, отсутствие обратной связи, то бишь равнодушие окружающего мира к нему, низводит  его романтическую мрачность на уровень обычной неврастении, его высокие слова - на уровень нытья, а его бесценные душевные и духовные качества не сулят ни ему ни окружающей его среде никакого количества. И израильская бабочка крылышками бяк-бяк-бяк-бяк, и израильский воробышек за нею прыг-прыг-прыг-прыг, и ни бабочке, ни воробышку, увы, нет никакого дела до  этого скушного, пораженного непонятной Израилю рефлексией неврастеника, жующего губами какие-то культурные мудрости и уже начинающего понимать, как злосчастно он ошибался. И это уже не Дон Кихот, а просто адон Кихот, лихо вписанный обстоятельствами в обыденный ближневосточный пейзаж с его не пахнущими хвоей соснами, шумными базарами, выжженными жестоким солнцем пляжами и обычной всечеловеческой суетой.

 Мне странно конкретизировать свои рассуждения, кому нужно, тот, конечно поймет меня, но жанр в котором я это все излагаю требует непременного разжевывания материала. Не знаю, хватит ли у меня зубов разжевать вышесказанное, но я попытаюсь.

Каждое новое израильское знакомство чревато для нас неминуемым огорчением. И в первую очередь - из-за незнания языка. Но, надо заметить, вовсе не из-за того незнания, когда человек не может попросить что-то, ответить на что-то, предложить что-то. Наше незнание - это когда человек не может  сказать. Ему есть что сказать, а он не может. Возможно ли передать жестами словосочетание «трансцендентальный ветерок», или, например:

          Лес, точно терем расписной,
         Лиловый, золотой, багряный,
         Веселой, пестрою стеной
         Стоит над светлою поляной. 

* Адон (ивр.) – господин.