КОМПЛЕКС
ПОЛНОЦЕННОСТИ

Английский язык я изучал пятнадцать лет. Но, увы, до сих пор не могу связать и двух слов по-английски.

Потому что родился в большой стране. А в такой стране все большое: дома, деревья, время, пространство, люди. В такой стране живут просторно и медленно, учатся понемногу, чему-нибудь и как-нибудь, долго и терпеливо. И это естественно.

Сейчас я живу в маленькой стране. И в ней, соответственно, все маленькое. Здесь, судя по рекламе, можно выучить английский за две недели, на каждом углу пообедать и стать миллионером в одночасье.

Здесь возможности купить виллу на берегу теплого моря или, скажем, получить нож в спину одинаково реальны. Настолько, насколько были они одинаково абстрактны в той, большой стране. Здесь живут быстро, тесно и хитро. И это тоже естественно.

Однако то большое, что я привез в себе, то широкое, светлое, тихое, тяжелое, буйное, гадкое, темное, ликующее, лукавое и проч., что называется душою, никак пока не может уместиться в прокрустово ложе тех относительно маленьких обстоятельств, которые отныне должны стать для меня безотносительно большими.

Любое государство вооружает свою идеологию единственной и, в общем-то, разумной идеей - идеей величия собственного народа. Именно с помощью этой идеи достигаются единство и сплоченность нации, а, следовательно, безопасность и расцвет государства.

Но так уж в мире заведено, что идеологические сказки в большинстве случаев грешат избытком пафоса и необоснованной экспрессии, потерей чувства реальности и разумного соизмерения ложных и истинных понятий.

Такое «преувеличие» порождает в народе с одной стороны андерсенов и шварцев, с другой - равнодушие и скепсис, инфантильную молодежь, кислую интеллигенцию и, как итог, теневую идеологию - легенду о голом короле.

В великом и могучем СССР мы этого наелись досыта. Но страна-то была большая. И на душу населения приходилась, на мой взгляд, вполне приемлемая часть имперской гордости, искреннего космополитизма, спортивной и космической славы соотечественников.

Во всяком случае, национальное высокомерие считалось дурным тоном и внутренне осуждалось.

В маленькой стране, как я убеждаюсь изо дня в день, оно не только приветствуется, но даже культивируется. Все, вроде бы, верно: единственный в своем роде, неповторимый, уникальный народ. Но зачем же стулья-то ломать? С некоторых русскоязычных (и в большинстве своем русскоязыческих) моих знакомых будто бы сняли обет молчания. Их прорвало. «Мы, евреи..»., «Нам, евреям, не пристало..»., «Еврейский народ полагает..».. Мстят ли они за то, что в недалеком прошлом их унизительно именовали лицами еврейской национальности? Или, что очень сомнительно, это всегда было их кредом, там - тайным, здесь - явным? Издержки ли это советского воспитания: мое, мол, «ура» самое громкое? «Эйнштейн, - говорят они, - еврей. Это - главное. А теория относительности - элементарное следствие его еврейства». Ну кто бы подумал, что если бы Пастернак и Мандельштам не были евреями, их поэзии вообще бы не существовало. Ну, зачем, объясните мне, говоря о Юлиане Тувиме, непременно упоминать совершенно необязательное в контексте разговора его еврейское происхождение? И кто виноват, что когда-то в детском саду я съел за обедом свиную котлетку и с тех пор уподобился, как мне объяснили по радио, скоту, в каком качестве пребываю и по сей день? Слово «скот» и слово «жид» окрашены одинаковыми эмоциями, в частности, жгучей жаждой дезинфицировать окружающую среду во имя преувеличия собственного «мы». Появляется даже определенный тип репатрианта из СНГ - святоши, холерика, ментора, который с такою страстью клянется в соблюдении кашрута, что, кажется, вот-вот и завопит: крови жажду!..

Как же все-таки меняются люди, попавшие невзначай из одной системы координат в другую, более мелкую! Какой-нибудь «одинизтысячи» в России поэт, здесь ощущает себя одним из двух, если не единственным. Сотни никому не известных и в абсолютном смысле рядовых литераторов (а ведь истинное тщеславие - сознавать, что ты рядовой) гордо именуют себя очеркистами и новеллистами, критиками и литературоведами, разоряются на издание собственных сочинений, принимая элементарную смену жизненного пространства за просветление, озарение и долгожданное признание своих не великих, а порою и вообще не существующих заслуг.

Литератор - продукт скоропортящийся. Самомнение, которое в великой стране объективно удерживалось в рамках умеренного, здесь, на территории в две трети Тамбовской области, раздувается, как зоб у пеликана, разжигая и без того ущербную эйфорию и псевдотворческие порывы новоиспеченных еврейских шиллеров и лессингов.

«Разрешите мне, друзья мои, сказать вам: вы часто кажетесь мне маленькими мелкими ручейками, в которые мальчишки нарочно натаскивают камней, чтобы заставить их журчать».

Кто в вас натаскал камней, господа ручейки? И не слишком ли много камней натаскали, не чересчур ли тяжела их масса? Еще ведь немного - и это уже не журчащие порожки, а монолитная запруда. И скоро ваши ручейки расплывутся по оврагам бесформенными лужами, вода зацветет, жизнь остановится. И восторжествует болото! И погрязнут в нем все ваши благости и надежды.

В этом журчании нет ничего нового. До скуки понятно стремление кричащего человека ориентироваться на массового потребителя своих эмоций.

«В мире так уж заведено, что величие иначе и не мыслится, как в мантии и со шлейфом, а высокое положение, благородство поступков становятся зримыми и вызывают подражание только в надутой, высокопарной форме, и люди никак не возьмут в толк, что великое и возвышенное является лишь самым чистым и самым истинным проявлением естественного, и именно поэтому не выставляется напоказ и не поддается подражанию».

Обе цитаты из Гете. Был такой поэт, к сожалению, весьма нееврейского происхождения.

Так не пора ли разобраться, что есть истинное проявление естественного, а что всего лишь надуто и высокопарно?

Любую маленькую страну терзает комплекс неполноценности. «Что ж я такая маленькая-то, а?!» - мучается она. Эти мучения понятны. Понятна и вырастающая из них гордость маленьких народов своими традициями, своими героями, своей (уж воистину ни в чем не повинной) природой, солнцем, воздухом.

В том Израиле, о котором журчат ручейки, все наоборот. Он болен иным недугом - комплексом полноценности. Этот Израиль горд своею всемирностью (что вполне обоснованно) и еще более горд своею всемерностью (что весьма спорно). А великий завет о богоизбранности добавляет в эту гордость ту лишнюю каплю, которая и превращает ее в национальное высокомерие (ничем не обоснованное и не оправданное). И вот ведь незадача: чаще всего этим высокомерием заражены люди, совсем недавно прибывшие в страну, ни коим образом не освоившие еще новую для себя действительность, не только не воспитанные, но и далеко не образованные в предмете своей несказанной гордости. Просто внутренне они чрезвычайно предрасположены величать, возвеличивать и возвещать. Сквозь восторг обрушившейся на них полноценности, конечно же, невозможно разглядеть, что живут они в одном из самых парадоксальных в истории человечества государств.

Здесь на вопрос: «Чем, к примеру, отличается турецкий еврей от английского?» существует только два ответа. Первый: «Ничем». Второй: «Тем же, чем турок от англичанина».

Здесь говорят, что государство Израиль создано во исполнение заветов Торы, и в то же время выходят на улицы с лозунгом: «Тора запрещает евреям иметь собственное государство».

Здесь до глубины души возмущаются, узнав, что один еврей ударил другого. «Как можно! - восклицают. - Ведь все мы евреи!» И буквально через минуту начинают азартно считать, сколько мест в Кнессете досталось сефардам, а сколько ашкеназам. Меньшинство - обижается.

Здесь не принято произносить Божье имя, и тем не менее, этим именем творятся порой весьма неприглядные дела.

Здесь евреем можешь ты не быть, но иудеем стать обязан. А как же быть с «лица необщим выраженьем»? Вопрос не праздный, потому что здесь, в Израиле, как нигде, чувствуется движение давно известного миру идеологического гребешка, призванного причесывать всех на один пробор.

Просвещенный шведский монарх Густав III Готторп в 1774 - 84 гг. делал попытку ввести для всего народа единую форму одежды на основе старинного национального костюма. Милый, наивный Густав! Если бы он мог увидеть, как разнолико и пестро одеваются сейчас его шведы! И ведь шведы же они все. Уловимо похожие на народ: высокий рост, румяное здоровье, белобрысая жизнерадостность. Ну скажите мне, пожалуйста, серьезно ли было бы введение некоего обряда, чего-нибудь вроде конфирмации, пройдя который, любой человек становился бы шведом? Шведом по сути, а не по паспорту. И серьезно ли было бы полагать, что все эти «шведы» гаркнут как-нибудь в один голос шведский гимн и мир содрогнется в восхищении?!

Вот уж без сомнения: эллины ищут знанья, а иудеи - чуда. А поиски чуда, как показывает исторический опыт, чреваты весьма причудливыми метаморфозами.

Евреи - историческая разобщенность людей. Прекрасна и велика идея собрать их всех под одно небо. И как любая прекрасная и великая идея - обречена. Почему?

Ну, хотя бы потому, что на вопрос, чем отличается эфиопский, скажем, еврей, от прибалтийского, есть только два ответа.

Потому что «историческая родина» - понятие умозрительное.

Потому, наконец, что израильская сметана никак не растворяется в украинском борще. Да-да, и поэтому тоже.

И что это за химическое слово «абсорбция»? Наша с вами абсорбция - это абсорбция украинского борща. Ну не в силах он растворить в себе израильскую сметану, а плавающий в кастрюле кусок полноценного сала (бр-р-р-р, господа!) ждет судьба эрцгерцога Фердинанда со всеми вытекающими из этой кастрюли последствиями.

Родина - это просто. Это место, где ты родился и вырос, это семья, дом, пейзаж, атмосферное давление и процент жирности молока, особого рода гадости и цветы, известные тебе поименно и поароматно.

Другое дело, если семья внедрила в тебя понятие об иной, далекой и настоящей родине. Но это - другое дело, и, как мне кажется, не совсем праведное, потому что изначально обрекает человека на половинчатую жизнь, на духовную  дисгармонию и ущербное галутное сознание.

Вот и все. Я заканчиваю в ожидании традиционного высокомерного вопроса:

- Так зачем же ты приехал сюда, юноша?

Отвечаю:

- Может быть, затем, чтобы увидеть и понять все это.

Впрочем, чувства мои пока еще смутны и тревожны, мысли сбивчивы и незавершенны. Я, как говорится, еще в процессе. Любое «мы» рождается трудно. Осознание себя частью какого-то «мы» - дело многих лет жизни, дело кропотливого душевного труда. Как правило, человек, начинающий этот труд с отрицания, делает свое будущее «мы» крепче и неуязвимей. Будем надеяться.

Но пока я думаю, что для комплекса полноценности мне все-таки не хватает кое-каких пустяков. В частности, еще одной жизни.

1992 г.