ИСТИНА,
ПОХОЖАЯ
НА ЛОЖЬ

Единственная роскошь, которую может позволить себе человек в современном обществе - это роскошь быть пессимистом. Роскошь отказываться от борьбы, которая ввиду ничтожных своих целей заведомо обречена, роскошь избегать споров и жалкого удовлетворения своей ограниченной правотой, роскошь уходить от соблазнов внешней карьеры и все глубже погружаться в блаженную познавательную бездеятельность, памятуя о том, что мгновение не остановить,  цивилизация вырождает, а смерть неизбежна.

Наше цивилизованное сознание, следуя стереотипу, окрашивает пессимизм в отрицательные тона. Это ошибка. Более того - это глупость. Пессимизм - интеллектуальная зрелость человека, и отвергать его как образ мыслей равносильно неверию в законы природы.

Настоящих пессимистов немного. В цивилизации вообще мало настоящего. Спросите здорового сорокалетнего мужчину,  что бы он выбрал себе к семидесятипятилетию: молодую красивую жену, суперсовременный спортивный автомобиль или универсальную инвалидную коляску. Лишенный фантазии оптимист выбрал бы первое, оптимист-фантазер, пожалуй, второе, и только умудренный пессимист, безусловно, остановился бы на третьем, снабдив свой выбор простым и однозначным рассуждением о том, что самую полнокровную радость может доставить старику скорее всего именно третье.

Но если с мгновением и смертью наши отношения более или менее упорядочены, то о цивилизации такого сказать никак нельзя.

Цивилизация - воплощение мистического Зла, и в мистическом же смысле многолика, привлекательна и обманчива. Она, как пожизненное заключение, дана человечеству в наказание за любопытство Прародителей, за их условный яблочный грех. «Что касается яблок, то я их не ем. Я просто люблю, чтобы яблоки были» (Семен Кирсанов).

Мы привыкли рассматривать цивилизацию как совокупность неких частностей: уровня культуры, технологии, расцвета. Для марксиста цивилизация - ступень общественного развития, следующая за варварством; для культуролога - количество имен и качество полотен, для историка - и Египет, и Эллада,  и Китай; для астрофизика - галактики и туманности; для среднего оптимиста из большинства - ассортимент овощного рынка, электротовары, цены и налоги. И лишь в некоторых идеалистических теориях делались попытки рассмотреть цивилизацию как целое, как явление стихийное, мистическое и грозящее катастрофой. Выводы этих теорий неутешительны: цивилизация - это эпоха деградации и упадка в противовес целостности и органичности культуры.

Утрата Земного Рая для человечества невосполнима и безвозвратна. Эта априорная потеря лишила человека права на счастье во всей его полноте и неисчерпаемости. И познание, в общем-то, стало единственным спасением, некой анестезией, притупляющей отчаянье от этой утраты. Горький закон цивилизации сформулировал Достоевский в фантастическом рассказе «Сон смешного человека»: «Сознание жизни выше жизни, знание законов счастья - выше счастья».

В этом же рассказе Достоевский дал развернутую картину скоропостижного падения «земнорайского» общества в пучину знания, религии и цивилизации: «Они научились лгать и полюбили ложь и узнали красоту лжи... Затем быстро родилось сладострастие, сладострастие породило ревность, ревность - жестокость... очень скоро брызнула первая кровь: они удивились и ужаснулись и стали расходиться, разъединяться. Явились союзы, но уже друг против друга. Начались укоры, упреки. Они узнали стыд и стыд возвели в добродетель. Родилось понятие о чести, и в каждом союзе поднялось свое знамя. Они стали мучить животных, и животные удалились от них в леса и стали им врагами. Началась борьба за разъединение, за обособление, за личность, за мое и твое. Они стали говорить на разных языках.  Они познали скорбь и полюбили скорбь, они жаждали мучения и говорили,  что Истина достигается лишь мучением. Тогда у них явилась наука. Когда они стали злы, то начали говорить о братстве и гуманности и поняли эти идеи. Когда они стали преступны, то изобрели справедливость и предписали себе целые кодексы,  чтоб сохранить ее, а для обеспечения кодексов поставили гильотину».

Итак, сознание выше жизни, знание выше счастья. Ничего иного нам в утешение действительно не дано. Заметим, что в фантасмагории Достоевского среди разрушающих наш мир пороков и наравне с ними названы так обожаемые нами справедливость, личность, честь, стыд, братство, гуманность. И это пороки? С точки зрения Земного Рая - да. Это бесполезные вялые водоросли, засоряющие океан чистой небесной любви, это ненужные и, в общем-то, не существовавшие до «момента падения» понятия.

Но мы вынуждены жить ими, как вынуждены питаться, спать, строить дома и зарабатывать деньги. Так диктует цивилизация. В ее диктате мы рождены, в ее диктате и умрем. И побороть этот диктат невозможно, как невозможно себе представить за одной шахматной доской Лейбница и Шопенгауэра, будь они даже современниками.

Были и есть многие люди, почитающие справедливость, честь, гуманность и проч. чуть ли не за подвиг. Странно. Ведь это всего лишь, употребляя цивилизованную формулу, путь наименьшего зла. Но зла! Потому что на кого бы ни был направлен этот «подвиг», любви он миру не прибавит, а если чего-то и прибавит, то тривиальной земной благодарности, не поднимающей человека выше отношений на уровне «должник-кредитор». Но

Мы истину, похожую на ложь,
Должны хранить сомкнутыми устами...

Мудрый Данте Алигьери, единственный из великих пессимистов, которому удалось возвыситься до небесной любви, тысячу раз прав. Мы обречены на безмолвие. Потому что нас много,  потому что цивилизация обязала нас быть разными и в то же время равными. Потому что человечество, падая,  больно ушиблось, и на месте ушиба образовалась злокачественная опухоль по имени «большинство». А большинство - это уже безмолвие, поскольку начисто лишено единственной вещи, еще даруемой людям свыше - таланта.

Миром правят оптимисты. Во всяком случае, те, кто верит, что мир этот возможно изменить в их целях и интересах, а, следовательно, этот мир - лучший из возможных.

«... мир не удовлетворяет человека, и человек своим действием решает изменить его» (В. И. Ленин). Слепые люди, они  вряд ли видят дальше собственного носа и чувствуют глубже собственного желудка. Одержимые люди, они только разваливают хоть как-то устоявшийся хаос, чтобы привести мир к хаосу еще большему. Оптимисты разрушают. Они - вооруженные конструктивными идеями и снабженные политическими и человеческими ресурсами легионеры цивилизации, отцы наций и народов, вожди, диктаторы, монархи - осуществляют, по их мнению, конкретное сиюминутное добро,  «добро исторического момента». И можно быть совершенно уверенным в том, что очередной адольф или ильич приведет нас к очередному тупику, к новой «трагедии исторического момента». Так осуществляет свои права цивилизация. Так воплощается в реальности абстрактное Зло, так протекает то, что называется у нас коротким и грустным словом «жизнь».

Оптимисты уважают шахматы. Но с реальностью они играют в шашки, справедливо полагая, что высшая логика - логика искусства - реальности недоступна. Реальность для них проста: жертвуй одну фишку - руби четыре. И не беда, что чаще им приходится жертвовать четыре, чтобы срубить одну. Игра есть игра. Поэтому оптимизм всегда впереди - и физически и исторически. Но первенство его условно, относительно, фиктивно. Его явные победы всегда мельче тайных поражений. И в конечном итоге все его потуги изменить мир безрезультатны, ибо все возвращается на круги своя - в блаженное пессимистическое равновесие.

Цивилизация вырождает. И покой, в его первородном понимании как состояния наслаждения от слияния с природой, нам действительно только снится. Вергилий преподносит Данте и читателю коммунистическую программу неба. И Данте возражает ему уже как зрелая жертва цивилизации.

«Богатства, вас влекущие, тем плохи,
Что, чем вас больше, тем скуднее часть,
И зависть мехом раздувает вздохи.

А если бы вы устремляли страсть
К верховной сфере, беспокойство ваше
Должно бы неминуемо отпасть.

Ведь там - чем больше говорящих «наше»,
Тем большей долей каждый наделен,
И тем любовь горит светлей и краше».

Теперь я даже меньше утолен, -
Ответил я ему, - чем был сначала,
И большими сомненьями смущен.

Ведь если достоянье общим стало
И совладельцев много, почему
Они богаче, чем когда их мало?»

И он в ответ: «Ты снова дал уму
Отвлечься в сторону земного дела
И вместо света почерпаешь тьму.

Как луч бежит на световое тело,
Так нескончаемая благодать
Спешит к любви из горнего предела,

Даря ей то, что та способна взять;
И чем сильнее пыл в душе зажженный,
Тем большей славой ей дано сиять.

Чем больше сонм, любовью озаренный,
Тем больше в нем благой любви горит,
Как в зеркалах взаимно отраженной».

Любовь - вечный двигатель утраченного нами мира - вот с чем не будет спорить даже самый непримиримый пессимист!

Но мы, сегодняшние, увы, научены совсем другим коммунизмом. Он был скушен до зубовной боли. И это тоже добавило нам стремления к злу, стремления если не творить зло, то, во всяком случае, искать наслаждение в его эстетическом восприятии.

Эстетический культ Зла - самая грустная черта цивилизованного сознания. Его крайнее выражение - так называемая чернуха. Его литературное преломление - стремление к сюжету в ущерб дидактике, рассуждению, глубокому содержанию. Редкий человек, читая, допустим, «Эммануэль», не пропускал длинные и скучные философские рассуждения Марио в нервном поиске эротических сцен, сцен прелюбодеяния, говоря другим языком.

Так происходит и тогда, когда мы читаем Данте. Его живопись бесспорна, его язык великолепен, его размах непостижим. Но что поражает нас больше всего в его монументальной комедии? Ответ совершенно однозначен: Ад. И не только потому, что всем нам без всяких различий есть в нем место. А, в основном, потому, что легенда его появления безумно красива, подвижна, конфликтна - и в этих своих качествах изначально цивилизованна. Я имею ввиду легенду рождения Зла. Данте не устает говорить о том, что самым совершенным созданием, рожденным когда-либо на небесах,  самым блестящим ангелом, самым красивым и чистым был не кто иной, как Люцифер. Именно тот, кто восстал, кто был низвергнут в средоточие вселенной и назначен вечным властителем Ада. У Данте это монструозное чудовище о трех головах, в пастях которых казнятся три самых великих грешника, поправших величие божеское и человеческое: Марк Юний Брут, Гай Кассий Лонгин и Иуда Искариот.

Интересно, что многие монументальные произведения литературы, начинаясь с захватывающего и подходящего нам злого повествования, к концу своему переходят в русло сухих, как нам кажется, рассуждений, философствования и скучного назидания. Например, книга Франсуа Рабле или роман «Война и мир».

А вообще-то в легенде о рождении Зла искусно заложен нетривиальный смысл: Люцифер, хотя и был самым прекрасным ангелом божьим, но все же был ангелом, следовательно,  существом, созданным богом, существом, несравнимо ниже  своего создателя по рангу. (Античный политеизм вполне мог предоставить богу-сыну возможность низвергнуть бога-отца - и Зевс низверг Кроноса. Для монотеизма такая демократия равносильна самоуничтожению). Поэтому Люцифер, сменив плюс на минус, уже как противостоящая сила, остался слабее низвергнувшего его. Поэтому бог, как воплощение Добра неколебим. А его борьба с Люцифером, как воплощением Зла - давно закончена. Закончена именно тогда, когда последний был низринут в преисподнюю. Но надо учитывать и то, что низвержение Люцифера - самая грандиозная мистическая катастрофа, взрыв невероятной силы, разрушающие последствия которого относительно времени человеческой истории бесконечны. Та борьба со злом, которая, как утверждают, идет  в человечестве, не что иное, как дальнее эхо этого взрыва. И сам человек, как поле брани Добра со Злом, только вместилище этого эха.

Пессимист все это прекрасно понимает. Не только потому,  что он, как правило, умен, проницателен и беспощаден. Но еще и потому, что он исключительно книжный человек. Он - профессиональный читатель по определению. Для него вполне естественно видеть в книгах больше жизни, чем в ней самой. Его существование без всяких скидок можно назвать книжным, или, вспоминая слова Мандельштама, разночинским: «Разночинцу не нужна память, ему достаточно рассказать о книгах, которые он прочел, - и биография готова».

Зло в этой биографии - понятие метафизическое. Оно переживается не физически и не психически, оно пережевывается, как горькое лекарство, призванное очистить и оздоровить организм, отравленный познанием. Конечно, любой уважающий себя пессимист понимает, что полное выздоровление невозможно, и, тем не менее, находит глубокое удовлетворение в бесплодных попытках надоить от античного козла молочка. «Всякую метафизику обвиняют в «оптимизме», в том,  что она недооценивает «трагизма» жизни. - Наивные обвинения и смешные слова: «оптимизм», «пессимизм»! Ненужные слова! «Трагизм» - это, конечно, слово не выдуманное. К несчастью злоупотребляют им невежды, даже Аристотеля не читавшие. Для них трагедия там, где убивают, где рыдают и каменеют от ужаса, где зло глумится над поверженным добром, а бессмыслица торжествует над смыслом. Но ведь все это - сама жизнь. К чему же бессмысленную действительность называть совсем не подобающим ей именем? Ибо трагедия не действительность, а жизнь, уже преображенная поэзией. Трагическая поэма - вещий сон поэта и метафизика о преображенной жизни. Она просветляет, ибо говорит о том, чем должна быть наша жизнь и что она в таинственном своем существе уже есть. Зло и бессмыслица еще не трагедия. Трагичен лишь катарсис - очищение и оправдание зла (не добро же надо оправдывать!) в умерщвляемом им добре,  осмысление бессмыслицы в убиваемом ею смысле» (Лев Карсавин).

Вот мы, собственно, и пришли к однозначному выводу. Утрата Земного Рая обрекла нас на бесконечный сизифов труд - познавать - и, познавая, творить поэзию. Не в буквальном смысле - писать стихи - а создавать иную реальность каким-то образом соответствующую нашему представлению об утраченном Рае. Вот удел каждого пессимиста, способного в познании пойти немногим дальше большинства. «Большинство людей правильно судит о предметах и явлениях, потому что пребывает в неведении, естественном состоянии человека. У всякого знания есть две крайние точки, и они соприкасаются. Одна - это полное и естественное неведение, в котором человек рождается; другой точки достигают возвышенные умы, познавшие все, что доступно человеческому познанию, уразумевшие, что по-прежнему ничего не знают, и, таким образом, вернувшиеся к тому самому неведению, от которого когда-то оттолкнулись.  Но теперь это неведение умудренное, познавшее себя. А те,  что вышли из природного неведения, но не достигли его противоположности, те набрались обрывков знаний и воображают, будто все превзошли» (Блез Паскаль).

Последние, о которых так метко сказал Паскаль, и есть большинство - опора и оплот цивилизации. Они - мы, они - наш прогресс, наши надежды, наше настоящее и будущее. Они воюют и созидают, объединяются и враждуют. И - главное - с неиссякаемым красноречием творят безмолвие. Наше с вами безмолвие.

И редкий голос, наполненный самой, наверное, светлой энергией, точно названной литературоведами трагическим миросозерцанием, может пробиться сквозь толщу этого безмолвия, и как новый, неведомый доселе цивилизованному миру язык, с нежностью и любовью Эоловой арфы коснуться небесных альвеол. И поведать нам о нас самих, усталых в чужом краю, о кораблях наших, ушедших в море, о человечестве, забывшем радость свою...

1992 г.