КАМЕНЬ

Дело археолога - раскопать камень. Дело историка - создать камню биографию. Дело поэта - вложить в него душу, заставить камень говорить.

Что же касается нас, грешных, то мы только с голоса поймем, что там царапалось, боролось...

Камни Святой земли говорят, не переставая, вот уже несколько тысячелетий. И будут говорить впредь, если, конечно, жизнь на Земле не уничтожит сама себя. Душа в этих камнях начала теплиться с того самого момента, когда впервые во Вселенной прозвучали слова: «Бырэйшит баръа Элоим эт ха-шамаим вэ-эт ха-арец». Способность говорить вложена в эти камни Поэтом Поэтов. И отнять у них голос возможно только одним способом: оглохнуть и ослепнуть самому. Услышать эти камни не просто, да и не всегда полезно. Но знать, что у них есть голос, совершенно необходимо.

Западная стена Храма, Ха-котель ха-маарави, Стена Плача - единственное место на земле, где камень спрашивает человека. Все остальные камни человека наставляют. Они учат жить не только геологов, археологов, урологов, архитекторов и альпинистов. Они формируют толпу, связывают ее единодушием, как яичным раствором. Камни диктуют человечеству Историю.

Гудит сработанный еще рабами Рима акведук в Кесарии, бубнит свое на языке сивилл башня царя Давида, пчелиным роем жужжит мечеть Омара, гулкой мессой откликаются мрачные своды Храма Гроба Господня, дребезжит в унисон тощая Кирха, шепчут стены неразговорчивого Латруна, туповатым эхом отзывается суперсовременный храм Благовещения в Назарете...

Для отдельного человека, слышащего эти монотонные звуки нет существенной разницы между камнем и книгой - из обоих источников можно почерпнуть некое сырье для своей интеллектуальной лаборатории. Ну а для толпы, смутно чувствующей этот подспудный гул, камень служит сверхнеподвижным вектором, флюгером, который подавился ржавчиной.

История требует систематичности. Камень, на котором стоит Земля Обетованная, - Священное Писание - самая систематичная книга в мире. Но История нуждается еще и в строгих фактах. Можно сказать, что факты и составляют богатство Истории, достояние, которое невозможно украсть, как невозможно украсть (простите за легкомысленное сравнение!) сокровища мадам Петуховой, воплотившиеся в Клуб первого участка службы тяги.

Но в отличие от Истории, которую действительно не так-то легко обокрасть, наш Камень кажется совершенно беззащитным. Священное Писание - творение поэтическое, и потому разоряется и разворовывается на протяжении многих столетий бесконечным числом толкователей и цитатчиков, апологетов и разоблачителей. И если прелесть камня в том, что он умеет говорить, то беда его в том, что люди научились его слушать. По-своему, по-людски. Они научились слышать от камня именно то, что хотели бы услышать. То есть, по существу, свой собственный голос.

В русской литературной традиции образ камня всегда занимал особенное место. Стоит ли говорить, что камень неизменно использовался в качестве внешнего атрибута. В тех или иных творческих проявлениях (да и в самой жизни) камень являлся то вехою, то крайним углом, то орудием убийства, то надгробной плитою. Он знаменовал собою границу запредельного. Недаром в старину Уральский хребет так и называли - Камень.

Никогда не забуду массивную чугунно-черную надгробную плиту у придела Донского монастыря в Москве. И надпись на ней: «Кончил жизнь 14 апреля 1856 года». А ниже крупно: «Петр Яковлевич Чаадаев». Я положил на этот чугун красную гвоздику - и она вспыхнула, как глаз.

Одна из ключевых, а может быть, и основная ипостась русских сказок - распутье. Здесь уже камень из мертвого указателя превращается в символ. И не только в литературном смысле - вечными распутьями (как и вечной распутицей) сформирован русский национальный характер. Направо пойдешь - коня потеряешь. Налево пойдешь - сам пропадешь. Прямо пойдешь - ...

Поэты не ходят прямо. Они всегда добиваются права самому выбирать свою смерть. Именно поэтому они и не созидают башню - созидающий башню сорвется, и не разрушают ее - разрушающий будет раздавлен. Они творят иную реальность, творят из ничего, в том числе и из камня, поскольку в обыденном представлении камень и есть Ничто.

Камень... Юный Мандельштам назвал этим словом свой первый сборник стихов. Он, Мандельштам, объединил в себе всех четырех участников процесса одушевления мертвого - сам камень, археолога, историка и поэта.

Кружевом, камень, будь
И паутиной стань,
Неба пустую грудь
Тонкой иглою рань!

Образ камня у Мандельштама, пожалуй, олицетворяет само творчество. Нет, не точно. Само Творение. Мандельштам, подобно Богу, творил Человека из Ничего. Ему, как никому другому, удалось провести уникальный эксперимент. Он проследил на самом себе, как из бесформенного обломка скальной (человеческой) породы («Дано мне тело - что мне делать с ним?») рождается истинное чудо - ясный голос, язык трогательного (и, в конечном итоге, разрушительного) общения с миром. И язык этот - субстанция безусловного Божественного происхождения.

Первый сборник стихотворений Мандельштама уникален тем, что в нем, грубо выражаясь, поэтапно описан процесс закладки в неодушевленный предмет Искры Божьей, постепенный переход от неведения вечности -

Я вздрагиваю от холода, -
Мне хочется онеметь!
А в небе танцует золото,
Приказывает мне петь.

- к острому ощущению живой, движущейся реальности:

Из омута злого и вязкого
Я вырос, тростинкой шурша,
И страстно, и томно, и ласково
Запретною жизнью дыша.

От камня - к растению:

Уничтожает пламень
Сухую жизнь мою,
И нынче я не камень,
А дерево пою.

От растения - к человеку:

Посох мой - моя свобода,
Сердцевина бытия...

От человека - к поэту:

И море, и Гомер - все движется любовью...

Воинственный Гумилев, человек другого склада и поэт совсем иных ориентиров, посредством камня создал образ вечного врага (если не сказать больше - образ Дьявола, потусторонней и необоримой реальности, вышедшей из адских пучин.) Камень у Гумилева призывают темные силы, угрюмые друиды, сибиллы хмурых королей. Поэт изначально не предполагает в камне потенциальной возможности творческого одушевления. Грубая, тупая власть, ведомая надчеловеческим порывом (или подчеловеческим, главное - бессознательным, внеразумным) - вот что такое камень у Гумилева. Имеет смысл привести здесь целиком стихотворение «Камень».

Взгляни, как злобно смотрит камень,
В нем щели странно глубоки,
Под мхом мерцает скрытый пламень;
Не думай, то не светляки!

Давно угрюмые друиды,
Сибиллы хмурых королей,
Отмстить какие-то обиды
Его призвали из морей.

Он вышел черный, вышел страшный
И вот лежит на берегу,
А по ночам ломает башни
И мстит случайному врагу.

Летит пустынными полями
За куст приляжет, подождет,
Сверкнет огнистыми щелями
И снова бросится вперед.

И редко кто бы мог увидеть
Его ночной и тайный путь,
Но берегись его обидеть,
Случайно как-нибудь толкнуть.

Он скроет жгучую обиду,
Глухое бешенство угроз.
Он промолчит и будет с виду
Недвижен, как простой утес.

Но где бы ты ни скрылся, спящий,
Тебе его не обмануть,
Тебя отыщет он, летящий,
И дико ринется на грудь.

И ты застонешь в изумленье,
Завидя блеск его огней,
Заслыша шум его паденья
И жалкий треск твоих костей.

Горячей кровью пьяный, сытый,
Лишь утром он оставит дом,
И будет страшен труп забытый,
Как пес, раздавленный быком.

И, миновав поля и нивы,
Вернется к берегу он вновь,
Чтоб смыли верные приливы
С него запекшуюся кровь.

Стихотворение было посвящено матери поэта А. И. Гумилевой. В ранней редакции оно имело подзаголовок «Бретонская легенда». Наверное, Гумилев, напуганный чрезмерной суровостью сотворенного им образа, пытался таким способом смягчить восприятие, свалив вину за тупую жестокость камня на древних кельтов. Впоследствии этот подзаголовок был снят. Не потому ли, что и революция 1917 года показалась Гумилеву адскими кознями угрюмых друидов и сибилл? «Совдепы - гунны» - так, кажется, говорил он Блоку на заседании Всемирной литературы в 1919 году.

«Тяжелый, он ударялся коротко и тупо и на мгновение задумывался; потом нерешительно делал первый скачок - и с каждым прикосновением к земле, беря от нее быстроту и крепость, становился легкий, свирепый, всеразрушающий. Уже не прыгал, а летел он с оскаленными зубами, и воздух, свистя, пропускал его тупую, круглую тушу. Вот край - плавным последним движением камень взмывал кверху и спокойно, в тяжелой задумчивости, округло летел вниз, на дно невидимой пропасти». Так описал Леонид Андреев грубую игру, затеянную Петром и Иудой на одном из каменистых холмов по пути в Иерусалим. Иерусалимский камень в представлении Андреева являлся продолжением Иуды - продолжением этого бугроватого черепа, точно разрубленного с затылка двойным ударом меча и вновь составленного. Камни у Андреева серые, старые и сердитые. «...словно прошел здесь когда-то каменный дождь и в бесконечной думе застыли его тяжелые капли. И на опрокинутый, обрубленный череп похож был этот дико-пустынный овраг, и каждый камень в нем был как застывшая мысль, и их было много, и все они думали - тяжело, безгранично, упорно».

Рассказ «Иуда Искариот» был написан в 1907 году. Стихотворение Гумилева «Камень» - в 1908-м. Сборник Мандельштама был издан в 1913-м (стихи с 1909 по 1913 гг.). Камень, брошенный Иудой из Кариота и улетевший в пропасть, дико ринулся на грудь лирическому герою Гумилева. Трудно себе представить, что из этого же камня вырос поэтический мир Мандельштама. И тем не менее, это вполне возможно. От пещеры чудом воскрешенного Лазаря камень был отверзнут людьми. Но от Гроба Господня камень отверзся сам (по легенде его отодвинул Ангел, но ведь по сути это одно и то же).

Русская поэзия одушевляет камень, превращая его либо в точку опоры (как это происходит, например, в русских сказках или, скажем, в новелле Александра Грина «Словоохотливый домовой»), либо в обобщенный образ цивилизованной стихии («Медный всадник»). Бунт площадей и улиц, ползающий в глубоких огнистых щелях муравей Раскольников, Аполлон Аполлонович Аблеухов с каменным глазами, окруженными черно-зеленым провалом, - все это Петербург, самое, пожалуй, выдающееся воплощение камня в русской поэтической традиции.

Вспоминаю такой эпизод. Бродили мы как-то с моим петербуржским другом-библиографом вдоль «канавы». Что называется, в поисках Достоевского.

Подошли к дому старухи-процентщицы (№15 по бывшей Средней Подъяческой улице, кажется), зашли в подъезд (сразу же на побеленной стене обнаружилась надпись, сделанная гвоздем: «Родя! Мы с тобой!»). Поднялись по лестнице. (Теперь в этом доме на лестничных площадках по три квартиры, а не по две, как это было у Достоевского. Результат уплотнения, предпринятого швондерами в первые годы революции). Постояли возле предполагаемой двери, за которой Родион Романович совершил свое преступление, а потом, прошу заметить, спрятал награбленное под камень. «Ф. М. в первые недели нашей брачной жизни, гуляя со мной, завел меня во двор одного дома и показал камень, под которым его Раскольников спрятал украденные у старухи вещи. Двор этот находится по Вознесенскому проспекту, второй от Максимиллиановского переулка...», - вспоминала Анна Григорьевна Достоевская. Впрочем, я отвлекся.

Когда мы спустились во двор, мой друг рассказал мне такую историю. Довелось ему однажды водить по маршруту «Петербург Достоевского» самого Генриха Белля. Писателя сопровождали переводчик и несколько мужчин в штатском. И когда мой друг показал Беллю дверь дворницкой, из которой Раскольников украл злополучный топор (дверь сейчас замурована, остались только ступеньки), растроганный немец вдруг пал на колени, уронив на пыльный асфальт шляпу, и низко, до самой земли поклонился. Сопровождавшие сначала опешили, а потом ринулись отдирать от петербургского асфальта впавшего в экстаз писателя и отряхивать социалистическую пыль с его буржуазных брюк. Вот она - власть камня - в чистом виде.

Беда нашей страны не только в том, что ее камни умеют говорить. И не столько в этом. Самое большое несчастье населяющих Израиль народов (а их не только два, как полагают простаки, их, по меньшей мере, четыре - иудеи, христиане, мусульмане и остальные) заключается в предрасположении слушать камни. Эта страсть передается от отца к сыну, от деда к внуку. Она уже неискоренима, как «Бырэйшит» - первое слово Священного Писания.

Если бы Израиль был населен глухими, не было бы ссор и убийств, террора и войн, миллионы судорожных рук не разрывали бы на части многострадальный Иерусалим.

Камни говорят. С тех пор, как почти каждый из них подвергся операции одушевления (хотя, возможно, согласия на эту операцию и не давал), наша страна обречена на вечное духовное беспокойство и мятежность. Это состояние может быть полезным для отдельной личности, но, увы, совершенно разрушительно для народа в целом, для толпы народов.

Когда-то я написал, что предпочтительнее разговаривать с камнем, чем с человеком. Хотя бы потому, что камень никогда не имеет задней мысли (у камня нет затылка, он весь - сплошное лицо). Я, пожалуй, ошибался. История доказала, что честный (тупой, грубый, прямолинейный, всеразрушающий, злобный) камень каждому человеку говорит одно и тоже. А это - катастрофа.

Еврею камень говорит: «Я - твой. Я помню твоего пращура. Он здесь родился и погиб за эту землю».

Арабу камень повторяет: «Я - твой. Я помню твоего пращура. Он здесь родился и погиб за эту землю».

И христианин получает от камня точно такую же информацию.

Но не стоит передергивать: случайному человеку, туристу, невежде, зеваке праздному камень не скажет ничего. Он говорит только с теми, кому есть что слышать.

Вот он смотрит на меня, серо-коричневый, весь в зазубринах и щербинах, смотрит пристально, смотрит голосом своим, несмолкаемым гудом Истории. Как сомнамбула, я погружаю в его толщу щупальца своего слуха и дыханием ощущаю сумеречный холод этого жилистого мяса.

- Камень, - говорю я.

- Я твой, - отвечает он.

1995 г.