ДОРОГА
ПАУКА

Странное это существо - смех. Ничто так не искажает человеческое лицо. Ничто так не раскрывает человеческое ничтожество, всю пропасть человеческого безумия и беспомощности.

Мне кажется, что смех - одна из новейших ипостасей человеческой натуры, натуры современного homo sapiens. Она проявилась уже после того, как было основано учение о выразительных формах, после того, как в цивилизованном мире получило хождение искусство толкования внешнего облика, называемое физиогномикой.

В первобытном обществе лицо было частью тела с единственной функцией: этой частью человек ел. С появлением и развитием элементарной речи функции лица резко расширились. Им стало возможно говорить.

Дальше - больше. Углубляющееся расслоение общества, возникновение культов, религии, культуры и искусства заставили лицо не только вещать, но и внимать.

Затем человеческое лицо научилось видеть. Видеть реальность чуть глубже, чем она видится. И, наконец, лицу была присвоена самая, пожалуй, великая функция - быть выразителем чувств.

В итоге лицо человеческое стало универсальным аппаратом, способным - в высшем смысле - видеть, слышать, говорить и отражать душевные движения, а в низшем - обонять, осязать и ощущать вкус.

Цивилизация внесла в этот спектр жестокие поправки. На исходе ХХ столетия новой истории человечества лицо стало выразителем слепоты, немоты и глухоты. Оно сумело сохранить только одно из высших своих свойств - способность выражать чувства. Но и эта способность висит на волоске, почти побежденная всепоглощающей и необоримой необходимостью ежеминутного лицемерия.

Есть такой анекдот. Разговорились как-то лицо и противоположная ему часть тела (если лицо - это то, чем мы едим, то эта часть тела - то, чем мы сидим). Лицо говорит:

- Слушай, никак не возьму в толк, мы ведь с тобой ровесники, почему же я такое старое, серое, морщинистое, а ты такая молодая, гладкая, белая?

- Все просто, - следует ответ. - На тебе отражаются чувства, страдания, радости, переживания, а мне на все это нас..ть!

Цивилизация имеет своей целью уравнять две эти части тела. Слепо-глухо-немому человеку не грозят морщины на лице. Его перспектива - здоровое тело до самой смерти. А в здоровом теле, как известно, здоровый дух.

Современное мышление под здоровым духом подразумевает прежде всего здоровую психику, благодушие и легкое чувство юмора.

Ошибкой будет полагать, что чувство юмора не бывает тяжелым. Еще как бывает. Впрочем, следует договориться о терминах. Юмор (с заглавной буквы) и чувство юмора - разные вещи. Юмор - категория глобальная. Он, скорее, мог быть свойствен старшему поколению обитателей древнегреческого Pantheion - Кроносу и его братьям и сестрам. Зевсу со товарищи - уже в меньшей степени. Гераклу и Ахиллесу как рожденным в результате соития божества со смертной женщиной - совсем чуть-чуть. Ну а простому смертному достались только далекие отголоски этого титанического (я бы даже сказал, тектонического) феномена: ирония, легкое чувство юмора и сарказм.

Я намеренно привожу примеры из языческих времен, поскольку новейшая культура и современные религии (скорее всего из безоглядного страха перед Юмором) слишком уж затушевывают его истинное значение.

Попытки осмыслить Юмор в литературе, как ни странно, немногочисленны. Можно было бы попробовать объяснить, почему Николай Огарев назвал свою неоконченную поэму «Юмор». Но гораздо проще вспомнить более высокий литературный пример - роман Германа Гессе «Степной волк». Хохот Моцарта в этом романе и есть выражение бесконечного и необоримого Юмора, как квинтэссенции конечности и беспомощности человеческого существования.

Да что там человеческого! Конечно существование всего мира. И понимание Юмора доступно только той горстке людей, которые это действительно ощущают. (Для интересующихся могу перечислить: Гомер, Данте, Моцарт, Гофман, Гоголь, Ибсен, Блок).

Тащитесь, траурные клячи.
Актеры, правьте ремесло.
Чтобы от истины ходячей
Всем стало больно и светло.

Александр Блок прекрасно продемонстрировал такое понимание. Больно и светло означает, что ходячие истины - Юмор и Ужас - неразделимы. Вернее, в идеале неразделимы.

Юмор рождается вместе с ощущением катастрофичности существования всего живого. Юмора больше в ожидании разрушения, чем в перспективе созидания. Его огромная энергия заключена в атомной бомбе. А в освоении космоса, в строительстве новых городов, могучих плотин и туннелей под океаном, - во всем этом нет и намека не его присутствие.

Ощущение катастрофичности не всегда сопряжено с ужасом. Вернее, ужасает оно только в самом начале - на стадии своего возникновения. Впоследствии же именно Юмор помогает человеку сжиться с этим ощущением, достичь истинного смирения - не перед людьми, обстоятельствами или смертью, а перед временем, перед Вечностью.

На протяжении многих веков одно замечательное произведение японской литературы переводили на иностранные языки как «Дневник поденки» (поденка - насекомое, живущее всего один день, с утра до вечера) или совсем уже буквально «Дневник струящегося от жары воздуха». На смену этим достаточно нелепым переводам пришло точное и всеобъемлющее определение: «Дневник эфемерной жизни» (перевод на русский язык В. Н. Горегляда).

Это удивительное произведение принадлежит перу японской аристократки, писательницы и поэтессы Митицуны-но ха-ха (Мать Митицуна). Написан «Дневник» ни много, ни мало 1000 лет назад (по другой версии - 1025, но это ничего не меняет).

Поражает первая фраза этой лирической летописи: «Времена, когда все это было, прошли». Вот идеальное начало для романа! (Тот, кто считает, что «Все смешалось в доме Облонских» звучит лучше, ничего не понимает в литературе).

«Дневник эфемерной жизни» - один из самых ярких японских литературных памятников досамурайских времен. Но не это главное. Я могу поступиться своим восхищением эпохой, в которую происходили события, описанные в «Дневнике», я могу даже умолчать об удивительных стихотворных диалогах, которые были приняты в среде японской знати того времени. Но обойти главную особенность этого «Дневника» я не в силах.

Дело в том, что на его страницах совершенно отсутствуют человеческое лицо и смех. Их полностью заменяют человеческое сердце и печаль. Речь идет о людях и чувствах, о радостях и страданиях, о любви и смерти, но нигде в тексте не обнаруживается ни намека на лицо, на его главную функцию - выражение чувств. В то же время чувств в «Дневнике» хоть отбавляй.

Эфемерность жизни, ее мимолетность и тщета сквозят буквально из каждой строчки, из каждой танки, из каждой капли росы, упоминаемой в стихах. При чтении «Дневника» душу охватывает парадоксальное чувство - умиротворение ужасом этой самой мимолетности, эфемерности и тщеты. Весь «Дневник» от начала до конца пронизан живым, влажным дыханием Юмора. Немного, правда, на японский лад, но не суть важно. Ведь для мыслящего человека, не искушенного в картезианстве, почти физическое ощущение эфемерности самого себя - действительно катастрофа.

Что же яснее -
Неясный свет луны
Сквозь облака ночные
Иль будущего моего
Неясность?!

Яснее неясность будущего:

Меняет направленье
С дуновеньем ветра
Нить паутины.
Дорога паука,
Как видно, оборвется в пустоте.

Дорога человеческого лица не напоминает дорогу паука разве что антропологу. «Глаза - зеркало души», - говорили древние римляне. Смешно было бы услышать эту сентенцию из уст Германа Гельмгольца или Святослава Федорова.

Лицо - единственный объект познания, по отношению к которому теория (в нашем случае - искусство) отстает от практики (в нашем случае - от жизни).

Пиранделло не первый, кто оценил смех как гримасу. Но в наше время эта гримаса - вовсе не обязательный результат жизненного опыта. Человек приспособился. Он уже вступает в жизнь, не светясь своим прекрасным ликом, а просто поигрывая мышцами лица.

Пошляки называют такую пластику бездуховностью. Но бездуховность подразумевает отсутствие духа. На самом же деле, как было сказано выше, во всех этих телах присутствует вполне здоровый дух. Его существование, так сказать, налицо. Этот факт определяет полноценное бытие индивида и полностью исключает необходимость пластической операции, которой подверг себя Цезарь Борджиа в пьесе Евгения Шварца «Тень», пересадив на щеки кожу с того места, которым он сидит.

Не нужно быть физиономистом, чтобы оценить тотальное однообразие окружающих нас лиц (в нашем случае - лиц еврейской национальности. Впрочем, я не имею ввиду лица, как физические элементы поверхности белковых тел, называемых человеками).

Наши с вами физиономии со временем тоже станут органической частью этого однообразия, как бы мы не противились такому нивелированию. Нам ведь нужно совсем немного: изменить свое отношение друг к другу с личного на безразличное. Именно это сейчас и происходит. Энергия личного отношения к другому человеку плавно переходит в энергию личного отношения к себе. Болезненный и рассеянный альтруизм уступает место здоровому и сосредоточенному эгоизму.

Впрочем, это процесс естественный. Человеческое лицо, о неповторимости которого так много твердили художники и поэты, повторимо, многократно повторимо. Это и позволяет тем же художникам и поэтам выдумывать на фоне молодого, гладкого и белого однообразия нечто ему не свойственное, некие исключения из правил, способные украсить собою роман, поэму или живописное полотно.

А тут еще это странное существо - смех. Многообразно искажающий человеческое лицо. Многогранно раскрывающий человеческое ничтожество, всю пропасть человеческого безумия и беспомощности.

Смех демонстрирует полное забвение Юмора. И я с годами все больше и больше опасаюсь таких демонстраций. Не только со своей стороны, но и со стороны своих собеседников. Я боюсь уличить их в ничтожестве, как стареющая женщина боится увидеть в зеркале очередную морщину на своем лице. Ничто человеческое мне чуждо. И с этим я ничего не могу поделать.

Для того, чтобы показать прекрасные зубы, не достаточно ли тихой улыбки? Для того, чтобы скрыть скудость интеллекта, не лучше ли просто помолчать? Но улыбку можно встретить только в мертвом рекламном ролике, а молчание для современного человека недоступней Эвереста.

Поэтому и окружает нас один только смех, уродливый выкидыш иронии, легкого чувства юмора и сарказма. В каждом слове, в каждом жесте, в любом человеческом проявлении один только смех. Он властвует, он царит. Огромное полотно действительности сплошь засеяно одинаковыми лицами. И лица эти искаженны гримасами смеха. Все смеется. Плач наполнен смехом до отказа, страдание улыбается, демонстрируя прекрасные зубы, безмолвие уничтожено этими отрывистыми характерными звуками, сопровождающимися короткими и сильными выдыхательными движениями.

Раньше я ощущал свою зрительную память, как некую лунку, в которую, подобно шарику рулетки, западали встреченные мною лица.

Лунка распрямилась. Края ее стерлись. Углубление выровнялось. Мой номер не выигрывает. Шарик перестал западать в лунку. Более того, из нее постепенно выкатывается и то, что, казалось бы, запало туда навсегда. Нет-нет, это не маразм. Это дребезжащая смехом, полная дребедени и суеты жизнь делает короткие и сильные выдыхательные движения.

Винить в этом возраст - глупо, сетовать на время - безответственно. Самое правильное - смириться. Но для полного смирения не хватает одного - Юмора.

Поэтому уже больно, но еще не светло.

1996 г.