ДЕЛАТЬ ЖИЗНЬ

Размышления о природе большинства не стоят выеденного яйца, если не оглядываться на то, каким образом тасуется колода, называемая в обиходе общественным мнением.

Глупо полагать, что большинство знаменует собою единодушие или, что еще глупее, единоволие. Большинство - это определенная комбинация людей (а не идей), сложившаяся в данный исторический момент в данном политическом и географическом контексте.

С другой стороны, как бы колода ни тасовалась, в ней все равно остается определенное количество карт, которые так или иначе стремится к уготованному этой колоде раскладу.

Большинством, как правило, оперируют политики, политологи и социологи. Большинство, как правило, является основным орудием власти - самым тяжелым тараном, который кучка слуг народа, предварительно раскачав, обрушивает на железные ворота любой политической проблемы.

К сожалению (а, может быть, и к счастью), из круга размышлений политиков и социологов выпадает другой, не менее важный аспект - влияние большинства на обыденную жизнь социума. Не на плоском политическом уровне, а в объеме психологической и ментальной жизни общества.

Рассуждать о большинстве, как о носителе идеологии, неинтересно. Об этом уже все сказано, здесь уже все изучено и проблема эта, давно похороненная историками и аналитиками, эксгумируется ими же только на пороге очередных выборов (во всяком случае, так происходит во всех цивилизованных демократических государствах).

Гораздо интереснее рассмотреть большинство в качестве носителя массовой психологии. Можно сказать немного шире - в качестве носителя массового представления об обыденной жизни: о быте, о семье, о детях, о деньгах...

У этого большинства есть одно известное и всеобъемлющее определение - мещанство. Отрицательный эмоциональный окрас этого определения оставим в стороне. Поскольку мещанство существует, поскольку оно присуще природе любого общества, смешно жаловаться на судьбу или на Провидение. В этом смысле человечеству действительно на зеркало нечего пенять, коли рожа крива.

Для того, чтобы расставить все точки над «i», вернемся почти на 69 лет назад - в июнь 1927 года. Заглянем в один из самых мещанских городов мира - Цюрих. Отыщем там издательство Фишера. Зайдем. Возьмем из большой стопки свеженьких книг верхнюю, только что отпечатанную и переплетенную. Откроем ее на странице, озаглавленной «Трактат о степном волке» с замечательным подзаголовком: «Только для сумасшедших». В этом трактате мы и найдем искомое нами определение:

«Мещанство» же, всегда наличное людское состояние, есть не что иное, как попытка найти равновесие, как стремление к уравновешенной середине между бесчисленными крайностями и полюсами человеческого поведения. Если взять для примера какие-нибудь из этих полюсов, скажем, противоположность между святым и развратником, то наше уподобление сразу станет понятным. У человека есть возможность целиком отдаться духовной жизни, приблизиться к божественному началу, к идеалу святого. Есть у него, наоборот, и возможность целиком отдаться своим инстинктам, своим чувственным желаньям и направить все свои усилия на получение мгновенной радости. Один путь ведет к святому, к мученику духа, к самоотречению во имя Бога. Другой путь ведет к развратнику, к мученику инстинктов, к самоотречению во имя тлена. Так вот, мещанин пытается жить между обоими путями, в умеренной середине. Он никогда не отречется от себя, не отдастся ни опьяненью, ни аскетизму, никогда не станет мучеником, никогда не согласится со своей гибелью, - напротив, его идеал - не самоотречение, а самосохранение, он не стремится ни к святости, ни к ее противоположности, безоговорочность, абсолютность ему нестерпимы, он хочет служить Богу, но хочет служить и опьяненью, он хочет быть добродетельным, но хочет и пожить на земле в свое удовольствие. Короче говоря, он пытается осесть посередине между крайностями, в умеренной и здоровой зоне, без яростных бурь и гроз, и это ему удается, хотя и ценой той полноты жизни и чувств, которую дает стремление к безоговорочности, абсолютности, крайности. Жить полной жизнью можно лишь ценой своего «я». А мещанин ничего не ставит выше своего «я» (очень, правда, недоразвитого). Ценой полноты, стало быть, он добивается сохранности и безопасности, получает вместо одержимости Богом спокойную совесть, вместо наслаждения - удовольствие, вместо свободы - удобство, вместо смертельного зноя - приятную температуру. Поэтому мещанин по сути своей - существо со слабым импульсом к жизни, трусливое, боящееся хоть сколько-нибудь поступиться своим «я», легко управляемое. Поэтому-то он и поставил на место власти - большинство, на место силы - закон, на место ответственности - процедуру голосования».

Историки литературы полагают, что эти строки Герман Гессе написал в период глубокого душевного кризиса. (11 января 1924 года Гессе вступил во второй брак с молодой певицей Рут Венгер. Брак оказался неудачным. После кратковременной поездки супругов в Германию в декабре 1924 года Гессе виделся с Рут Венгер крайне редко. Ощущение заброшенности, невозможности наладить контакт с окружающим миром, настроение безысходности и отчаяния все больше и больше овладевали им. Он даже подумывал о самоубийстве).

Гессе определяет мещанство, как легко управляемое и не жизнестойкое большинство. Вместе с тем он отмечает такой феномен: «И все же мы видим, что хотя во времена, когда правят натуры сильные, мещанина сразу же припирают к стене, он тем не менее никогда не погибает, а порой даже вроде бы и владычествует над миром. Как же так? Ни многочисленность его стада, ни добродетель, ни здравый смысл, ни организация не в состоянии, казалось бы, спасти его от гибели. Тому, чьи жизненные силы с самого начала подорваны, не продлит жизнь никакое лекарство на свете. И все-таки мещанство живет, оно могуче, оно процветает».

Гессе подчиняет этот феномен идее своего романа. Он заявляет, что мещанство необоримо и бессмертно только потому, что оно неоднородно, что внутри него существуют степные волки, олицетворяющие своим существованием те самые крайности, между которыми мещанство и стремится обрести безопасность и покой.

Это уже художественный домысел. На самом деле мещанство не так слабо, как представлялось автору «Трактата о степном волке». Оно стало сильным с тех самых пор, как начало чувствовать свою силу, с тех самых пор, как ощутило себя большинством.

Противопоставлять мещанство и аристократию, мещанство и плебс, по меньшей мере, некорректно. Мещане составляют большинство в любом классе, в любой социальной группе населения. Кто будет спорить с тем, что мещане (по психологической своей сути) составляли подавляющее большинство не только среди флорентийских пополанов (горожане, ремесленники, купцы), но и среди нобилей (аристократы, феодальные, дворянские семьи), не только среди гибеллинов (партия императора), но и среди гвельфов (партия папы). Как бы ни изворачивалась солома, сила ее все равно ломит. А большинство - это страшная сила.

В современном мире мещанство не выступает как отдельная категория людей, поскольку практически все люди - мещане, практически все цивилизованное человечество является носителем мещанской психологии и мещанского мировоззрения.

Те полюса, которые Гессе обозначил в «Трактате о степном волке», не только ограничивают мещанство, но и формируются самим мещанством. Кто такой, в конечном итоге, святой? Это человек, которому именно мещанство приписывает святость. Так же, как оно приписывает низость и грехопадение развратнику. Именно из недр этого необоримого большинства исходит как обожествление, так и ненависть. Поэтому нет ничего удивительного в том, что порою человечество возносит до небес подлость, малодушие, предательство и одновременно низвергает в пучину позора добродетель, справедливость и самоотверженность. Мещанство состоит из людей-пешек. И поэтому, как справедливо заметил Марсель Пруст, многое зависит от комбинации, которую они составляют.

Современный мир настолько утилитарен, что мещанству даже не требуется заявлять о себе. Сегодня оно подразумевается по умолчанию, поскольку всей предшествующей историей человечества уже создан устойчивый шаблон, который можно с небольшими натяжками назвать «всеобщим образом жизни».

«В этой жизни помереть не трудно. Сделать жизнь значительно трудней», - писал поэт Маяковский, подразумевая под словами «делать жизнь» высокие революционные идеалы.

В современном обществе эти слова приобрели совсем иное значение. «У меня просто нет времени делать жизнь, - со слезами на глазах говорил мне один знакомый репатриант. - Начальник все время требует, чтобы я оставался на вторую смену. А когда же я буду делать жизнь?!» Не стоит списывать эту стилистическую неуклюжесть на буквальный перевод с иврита. Именно «делать жизнь», а не «жить» подразумевает мещанин, именно «всеобщий образ жизни» имеет он ввиду, а вовсе не индивидуальные, творческие и - тем паче - альтруистические устремления. (Словосочетание «делать жизнь», говорят, бытует и в Европе, и в Штатах. В качестве советского аналога этому выражению можно привести формулу: «Все как у людей»).

Я не слишком погрешу против истины, если скажу, что общество, составлявшее Советский Союз, было менее мещанским, чем общество израильское. Во всех смыслах отсталая советская империя, оказалась отсталой и в смысле «всеобщего образа жизни». Мещане в Союзе были. Причем, были и на виду, и на слуху, так как в рамках «светлого коммунистического мировоззрения» были весьма непочитаемым контингентом - объектом сатиры и пародии. Журнал «Крокодил», в сущности, только и питался этой темой. Как тут не вспомнить такой замечательный феномен советской жизни, как блат? Внешне он пользовался презрением общества, внутренне же - всеобщим спросом.

К издержкам советского мировоззрения и воспитания можно смело причислить и имидж, создаваемый творческим работникам (то есть в первом приближении не-мещанам, анти-мещанам), писателям, актерам, режиссерам, имидж, создаваемый науке и ее представителям - кандидатам, докторам, профессорам. С одной стороны советское государство активно боролось с выбившимися из стаи, с другой - активно поощряло интеллектуальное развитие и заставляло общество ставить умного выше богатого. Так, во всяком случае, казалось мне, доверчивому (а я доверял этому государству, поскольку ни с каким другим лично знаком не был).

Вот еще одна психологическая сшибка, которая преследует в Израиле новых репатриантов из бывшего СССР. Сшибка не такая явная, как те, внешние (новые язык, ментальность, климат, образование, условия существования и проч.), о которых уже столько написано и столько сказано. Ведь Израиль - до мозга костей мещанская страна, страна «Лото» и «Тото», недвижимости и «понтиаков», сотовых телефонов и «памперсов».

Признайтесь честно, кто из вас уже не распределял в уме гипотетически выигранный в лотерею миллион? Я не уверен, что такие люди среди новых репатриантов вообще остались. Это, между прочим, первый признак процесса, который можно смело определить, как омещанивание сознания.

Все сказанное, однако, относится только к одной стороне израильской действительности - к потреблению. Есть и другая сторона, которую, если б не стыд, можно было бы назвать духовной или идейной. Бытует мнение, что Израиль - далеко не самая мещанская страна мира. (Вполне возможно, что это так и есть. Ведь существуют на свете Соединенные Штаты, Скандинавия, Швейцария, наконец). Но основания для такого вывода, приводимые местными умниками, весьма спорны. Духовность Израиля они выводят из многочисленности религиозного населения государства, а идейность - из сияния пред очами каждого достойного израильтянина светлой сионистской идеи.

Все это, выражаясь смешным философским языком, только кажимость. Религиозное население представляет собой ядро израильского мещанства. То есть ту его часть, которая находится в середине середины, на равном удалении от всех возможных полюсов. Служение Всевышнему - это ведь не более, чем религиозная традиция, которая не подразумевает никаких прорывов, никакого мученичества, самоотречения, никакой безоговорочности. Так называемые диетарные законы Торы еще никого до голодной смерти не доводили. Разве что до легкого ожирения.

Религиозное население составляет основу израильского мещанства еще и потому, что оно достаточно активно. Именно религиозное население пытается оказывать влияние на остальное израильское мещанство, находящееся на периферии, то есть ближе к полюсам. Именно это ядро пытается поглотить всех сопутствующих и медленно, как удав кролика, переварить в своем застойном нутре. И, надо сказать, попытки эти не безуспешны. Только не нужно понимать вышесказанное прямолинейно. Религиозное население не ограничивается тем, что стремится завлечь как можно более широкие слои населения светского в лоно синагоги. Это лишь видимая часть айсберга. Речь совсем о другом. Косточка требует от сливы уважения своих принципов. И слива, как это ни парадоксально, все плотнее обстает косточку, практически прорастая своими нежными волокнами в ее грубую древесность. «...настоящее мещанство окружено, как ядро, широкими слоями человечества, тысячами жизней и умов, хоть и переросших мещанство, хоть и призванных не признавать оговорок, воспарить к абсолюту, но привязанных к мещанской сфере инфантильными чувствами, но ощутимо зараженных подорванностью ее жизненной силы, а потому как-то закосневших в мещанстве, как-то подчиненных, чем-то обязанных и в чем-то покорных ему» (Г. Гессе).

Что же касается сионистской идеи, то выдвигать ее в качестве некоего исключительного качества израильского общества уже не злободневно. Она, по сути, свое отжила. И как любая почившая идея, может служить людям только прекрасным воспоминанием.

Человек, родившийся и выросший в густом лесу мещанских стереотипов, ощущает мещанство как родину. Выход этого человека за пределы леса хотя и возможен гипотетически, но в реальности маловероятен. Совсем по-другому обстоят дела с человеком, который забрел в этот лес со стороны, из пустыни, из степи, даже из другого леса. Для такого человека существует только одна альтернатива: либо заблудиться и начать жить по законам этого леса, либо выскочить вовне и бежать от него, как от чумы. Первое предполагает спокойствие и бездействие, второе - изгойство и творчество.

Великого святого или великого грешника мало кто по-настоящему понимает. Разве что другой святой или грешник такого же масштаба. Поэтому мещанство, всегда остающееся в стороне, ведет с этими полярными индивидуальностями скрытую борьбу. Даже сам факт признания мещанством великой святости или великого грехопадения подспудно направлен против соответствующего объекта. Потому что он всем своим существованием выступает в пику большинству и - главное - по-другому не умеет.

«...мещанство придерживается принципа, противоположного принципу великих, - «Кто не против меня, то за меня» (Г. Гессе).

«Что у художников называется умом, то представляется чистой претенциозностью людям светским, ибо они не способны стать на ту единственную точку зрения, с какой на все смотрят художники, ибо им никогда не понять особого наслаждения, какое испытывают художники, выбирая то или иное выражение либо что-то сопоставляя, вследствие чего общество художников утомляет их, раздражает, а отсюда очень недалеко до враждебности» (М. Пруст).

Если из заколдованного леса нет выхода, то необходимо отыскать в нем хотя бы небольшую полянку или дупло, где можно было бы чувствовать себя относительно независимым от остальной фауны, если и подчиненным ей, то лишь внешне, если и обязанным ей, то только по мелочи, если и покорным, то только из неких высших соображений. В таком взвешенном состоянии и существует большая часть мещанского меньшинства, именуемая «художниками». Часть, которая давно уже поняла безысходность своего выбора и которая уже давно потеряла надежду на то, что выход из этого огромного замкнутого пространства может быть найден.

Впрочем, не стоит сетовать. Мещанство ведь не торжествует и не злорадствует. Его поведение, как поведение удава, больше животно, чем осмысленно. Когда оно голодно (а оно, как и любое большинство, почти всегда голодно), оно глотает пищу. А когда сыто (что бывает крайне редко) - отрыгает.

Одна из отличительных черт характера мещанской среды - косность, окостенение. Это касается не только жизненных принципов, но и взглядов на природу, космос, человечество. Мещанство, в сущности, непревзойденный хранитель традиций. К великому сожалению, эти традиции не являются частью культуры, а, скорее, наоборот, являются тем мусором, который настоящая культура во все времена выметает за порог. Инерционности мещанства может позавидовать сама планета Земля. Формула «делать жизнь» не меняется уже на протяжении нескольких веков. Частичные и, в общем-то, незначительные изменения в содержании этой самой жизни, связанные с развитием цивилизации, техники, образования, - они не в счет.

Мещанство правит миром все активнее и все бессознательнее. Любой уважающий себя мещанин уже обрел вполне устойчивую замену своему очень недоразвитому «я». «Я - это мы. Я – это как все», - говорит он. И в этих словах нет ни грана легкомыслия. Они абсолютно, космически справедливы. Также, как могут быть справедливы эпидемии, стихийные бедствия или Конец Света.

1995 г.