ПАН -
ИЛИ ПРОПАЛ

Странное это существо – память! Странное в первую очередь тем, что живет независимо от своего носителя, развивается по своим собственным законам, которые могут объяснить разве что психоаналитики.

Но лучше бы они ничего не объясняли. Человеку и так одиноко. А память (дай ей, Пан, здоровья!) делает это одиночество призрачным. Гораздо приятней полагать, что ты не один, что в твоем мозгу поселилось это чудесное чудовище, которое ведет с тобою постоянные беседы, с мнением которого тебе, хочешь ты или не хочешь, приходится считаться.

По большому счету, все люди испытывают некое раздвоение. Раздвоение личности и памяти. У некоторых (вы их называете психически неполноценными) это раздвоение доходит до критических масштабов и убивает одного из собеседников - либо личность, либо память. У других (вы их считаете нормальными) кое-как сохраняется баланс. Они выдерживают свое одиночество до самой смерти (что, надо сказать, особенного счастья им не приносит).

В народе давно укоренилось чувство уважения к юродивым и глубокая неприязнь к идиотам. Юродивый и идиот - две полярные противоположности этого конфликта. У первого память одерживает абсолютную победу над личностью, про второго говорят: память отшибло. Идиот представляет собой голую личность - не в переносном, а в прямом смысле слова. Он - богатый механический набор инстинктов и рефлексов. Юродивый являет собою абсолютную, организованную по строгим законам хаоса память. Его alter ego безнадежно растворено в этом хаосе. (Смешно полагать, что слеза, выплаканная в море, сделает его более соленым).

Удерживать в относительном равновесии память и личность возможно только в том случае, если сердце человеческое накопило за годы жизни достаточное количество скепсиса (вы называете это опытом). Тогда можно просто не доверять тому, что диктует память, не подчиняться ее диктату, плевать на нее с высокой колокольни, смеяться над ней. И делать это до тех пор, пока она не начнет раздраженно мстить за ваше предвзятое к ней отношение. Так и удерживается этот баланс - два шага налево, два шага направо, шаг вперед и шаг назад.

Забавное это существо – память! Отбирает из своих запасов только то, что хочет, и лавиной обрушивает на мозг прошлое, будущее, частное, общее, все, что усвоено вчера, и все, что должно быть пережито завтра. Окрашивает это все в угодные ей тона и сдабривает угодными ей приправами и пряностями.

На днях, например, пришел к нам во двор газонокосильщик, врубил свою адскую музыку (древнеегипетскому ирригатору - да такое бы оборудование!), разбудил весь дом, разогнал всю мартовскую кошачью сволочь, напустил сиреневого дыма, отстриг свое - и ушел. Затем посыпал мелкий дождь, рассеял дым, прибил уличные звуки к земле, оттанцевал на ребрах жалюзи свои па-де-труа - и тоже ушел.

И запахло травой! И черт бы побрал эту хеморецепцию! В израильском городе человек-чужак со слабым сердцем и сильной памятью может получить от такого запаха инфаркт. Запахло травой, захотелось в природу (и непременно босиком!), возникло смешанное ощущение пантеистического восторга и панической безысходности. Гикнул волосатый Пан, взвилась его узловатая плеть, и пошли мычащие стада ассоциаций по иссохшему, пожухлому полю (памяти? личности?) Явился восторг. Он выразился в извечном прозрении потомственного горожанина: «Природа еще есть!.. Она еще существует!.. Мир живых запахов не утрачен, просто он скрыт глубоко-глубоко (в земле, в коре деревьев, в душе человеческой). Захотелось в леса, в поля и долы, поближе к воде, к чернозему, к желтой сосновой лапе, с треском сгорающей на костре. Проявилась и угасла, как еще не самая навязчивая идея, виденная не так давно по телевизору картина: группа натуристов (вы брезгливо называете их нудистами), изживающих вожделение аэробикой на одном из подмосковных пляжей. Хрустнула ветка под подошвой резинового сапога. Высунулся из под зеленой травяной челки великолепный подосиновик. Зашевелился влажный клубок дождевых червей в наполненной сочной травой и жирным земляным творожком консервной банке. Поднялась душистая рассветная дымка над сонным озером - и начался клев».

- Ехать, ехать!.. - завопило все внутри. - Куда-нибудь в лес, на озеро, к морю, в дикое место, все равно куда!.. Лишь бы дышать, дышать...

- Куда ты поедешь?! - вступила в диалог личность, и подлый разум провел очередной опыт экстраполяции: - В Иерусалим? На Кинерет? В парк «Сафари»? Перестань! Через месяц на эту землю уже обрушится жара. О каких запахах ты мечтаешь? Здесь не пахнут даже цветы! Не говоря уже о земле. Здесь некуда ступить, чтобы не задеть соседа. К тому же «дикими» здесь можно назвать лишь те места, в которых обитают «дикие» люди. А для них, как ты понимаешь, существует только один запах - запах твоей крови...

Газонокосильщик сделал свое дело. Сначала он разбудил человечество, не оставив ему никакой надежды «заспать» извечное раздражение, а потом... О, этот удушающий запах травы! этот терпкий дурман! эти дурацкие розовые черви в консервной банке!..

Память сильнее личности. Лишь тот, кому удается убедить себя в обратном, доживает свои дни нормальным человеком. В этой нормальности нет ничего почетного, тем более, героического. Она просто усредняет и обедняет жизнь до пределов ее полной обыденно-серой, размеренно-упорядоченной, систематичной и тошнотворной нормальности: благополучная нищета, безрадостное удовлетворение, жвачное проживание (пережевывание) отпущенного срока.

Память... Сами звуки этого слова, сама его эвфония, дают нам высокий урок подчинения. «Ты будешь меня по-о-о-о-омнить!. Тебе будет что вспомина-а-а-а-ать!..» Это чудесное «п-м-н» звучит издалека, зовет, кличет, побуждает. «Пей меня!..», - говорит оно. «Пой меня!..», - просит, не умлокая. И человек пьет, поет, выпевает свою память по нотам, которых никогда не знал раньше, играет свою жизнь, что называется, с листа. Все мы, все до единого - профессиональные исполнители музыки собственной памяти. Чем бы мы ни занимались в этой жизни, и какие бы личности (поганенькое все-таки словцо!) собой не представляли, мы исполняем эти мудреные экзерсисы с обреченностью нерадивого ребенка, рискующего в случае отказа от гамм получить педагогической линейкой по пальцам.

Для некоторых людей имеет смысл ощутить в себе этого упрямого собеседника, понять, что именно он первичен, а все прочее, включая мысль (которая изреченная есть ложь), совесть (муки которой уже чужды современному человеку), мораль (рудимент), ответственность (анахронизм), а также и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь, - все это вторично и третично. Такое понимание дает замечательное ощущение единственности и исключительности бытия (именно то, что вы вульгарно именуете боязнью смерти).

Понявшим эту непреходящую первичность доступно испытать самый сознательный страх - в противоположность греческому panikon, что означает «безотчетный ужас» - страх утраты собеседника. «Кто однажды заглянул в эту невыразимую пропасть, не может больше отвратить от нее взгляда, тьма врывается в его чувство, гаснут свет и краска жизни. Смех застывает на устах, ничто не захватывает, ни на что он не может больше глядеть, не чувствуя холода, от кончиков пальцев до смятенного сердца, чтоб не думать об одном, об этом «ничто».

Вялыми и ненужными выпадают вещи из души, еще так недавно полные чувств, слава становится погоней за ветром, искусство глупостью, деньги желтым шлаком и собственное, дышащее, полное здоровья тело - обителью червей: эти черные, незримые губы высасывают весь сок, весь смысл и всю сладость из всех ценностей. Мир замерзает для того, перед кем в древнем ужасе создания разверзлось это ужасное, пожирающее черное ничто, все с собой уносящий «Мальстром» Эдгара По, «бездна» Паскаля, глубина которой безмерней, чем все вершины духа» (Стефан Цвейг, «Великая жизнь»).

Не стоит пугаться такой безысходности. Цвейг в своем эссе исследовал жизнь и творчество Льва Толстого, поэтому и нарисовал картину, достойную по своей монументальной мрачности Гигантомахии.

Однако, и у гигантов, и у пигмеев возникают одни и те же жизненные вопросы. Разница только в том, что первые решают их успешнее последних (смешно называть жизнь гения успешной, не правда ли?). И все-таки. В 1879 году Толстой (а ему тогда было уже за 50) записал в дневнике ряд «непонятных вопросов», обозначив их буквами русского алфавита. Из них наиболее интересны два последних. Звучат они так:

д). как мне жить?

е). что такое смерть - и как мне спастись?

Толстой написал девяносто томов сочинений, пытаясь отыскать ответы на эти вопросы. Но что позволено Юпитеру... Впрочем, простому человеку достаточно, чтобы такие вопросы лишь возникли. Я не настаиваю на необходимости ответа, я скромно подчеркиваю: достаточно возникновения вопросов.

Как правило, проблема спасения (в нашем случае - спасения от утраты единственного собеседника), возникает у человека уже в зрелом возрасте. Земную жизнь пройдя до середины, человек (далеко не всякий, конечно) очутывается (замечательное слово Достоевского. Помните, в «Подростке»: «Я вдруг очутываюсь...»?) в сумрачном лесу.

Не будет преувеличением сказать, что это именно тот лес, которым нас пугали в детстве, лес, полный чудищ и ловушек, хищников и троглодитов. Найти из него выход - задача непростая. Чаще всего человек, зашедший в этот лес, остается там до конца своих дней. Если, конечно, память не предоставит ему такого первоклассного проводника, как Вергилий.

И все-таки, как спастись? Вот точка, с которой начинается самый полнокровный диалог личности и памяти. Вот веха в человеческой жизни, за которой следует сознательное возвышение над бренностью всего сущего, осознанное отстранение, отдаление от вещей и ценностей. Другими словами - с этой вехи вступает в силу вторая естественная составляющая жизни - смерть.

«На заре своей жизни они думают, что впереди вечность, в середине пути мучаются тем, что жизнь уже прожита, а за мгновение перед смертью становятся оптимистами и говорят, что все еще впереди. Эти люди как-то не так устроены. Они могут забыть о том, что произошло вчера, и прекрасно помнить о том, что случилось полжизни назад. Очевидно, им дано такое ничтожное количество чувств, что ни о какой логической избирательности не может идти и речи». Такой монолог мог бы произнести о нас с вами вольтеровский Микромегас, который и сам, впрочем, был весьма удручен скоротечностью его многотысячелетней жизни. Существенна одна из оговорок этого персонажа, сказанная им в диалоге с жителем Сатурна. «...когда приходит время отдать тело стихиям, - говорит Микромегас, - и возродить природу в другой форме, иными словами - умереть, когда наступает этот час превращения, уже решительно все равно, жили вы вечность или всего один день».

Человек уходит, чтобы возродить природу в другой форме. Почему же утрата памяти (как собеседника, конечно), так сильно, так жестоко гнетет его на протяжение всего времени смерти? (Надо было бы сказать «умирания», но слишком уж безысходно звучит. Гораздо оптимистичнее и - главное - точнее называть блуждание по «сумрачному лесу» протяженной во времени смертью).

Личность - телесное, физическое вместилище любви и неприязни. Память - невесомая и безразмерная обитель страсти и ненависти. Утрата личности - это механическое слияние с окружающим миром, почти безболезненное растворение в нем. Утрата памяти равнозначна потере самого ценного достояния человека - его единственности и исключительности. Смерть именно тем и не удовлетворяет мятущуюся душу, что низводит ее носителя до уровня толпы, делает его таким же, как и все остальные, низведенные ранее, опускает его «в эту невыразимую пропасть», в которой нет собеседников, не с кем поговорить, в которой мыслящий человек обречен на вечную асфиксию.

Эмпедокл, настаивавший на том, что души грешников перевоплощаются после смерти в растения, считал безгласность и неподвижность самым серьезным наказанием за грех. Он и не подозревал, что через две с половиной тысячи лет безгласность и неподвижность станут для людей менее устрашающими факторами, чем беспамятство.

Впрочем, отсутствие памяти у окружающей человека природы пока еще никем не доказано. И в этом смысле, наверное, глупо представлять общение личности и памяти только в плоскости доступного человеку диалога, в плоскости обыденных мыслей и чувств. Вполне возможно, что в природе есть масса других уровней, на которых все живущеее и умирающее беседует со своей памятью.

Пану, этому вульгарному и в то же время самому полнокровному греческому богу такие вещи были известны доподлинно. Вот с кем бы поговорить! Вот у кого бы выведать все эти ужасные тайны мироздания!

Где же ты, Пан?! Или пропал?! Или скрываешься в какой-нибудь пелопонесской пещере, не желая сообщать смертным об уготованном им катастрофическом или триумфальном перевоплощении?! Ау, откликнись!..

1995 г.