МУЗЫКА -
ТРЕТИЙ
ЛИШНИЙ

Моцарту приписывается такая замечательная фраза: «После музыки больше всего я люблю... деньги». Эту фразу можно было бы посчитать апокрифом, если бы она так органично не вписывалась в характер австрийского гения.

К деньгам можно относиться по-разному - презирать, ненавидеть, обожествлять. Но самое лучшее, на мой взгляд, относиться к ним, как Моцарт: любить их после музыки.

Только глупый человек может считать, что это просто. На самом деле это доступно немногим. Для большинства же это просто невозможно, потому что большинство любит деньги перед музыкой, а не после нее.

Разброс человеческих эмоций по отношению к этим маленьким блестящим кружочкам огромен - от трагического помешательства Скупого рыцаря до полного равнодушия какого-нибудь счастливого бродяги.

Только сейчас, после развала великого и могучего СССР, можно сказать совершенно определенно: деньги правят миром. Всем миром. Всеми его уголками. Без исключения. Время музыки прошло, кануло в Лету (а лучше сказать - в Москва-реку или в Яузу).

Прошу понять меня правильно. Я вовсе не приветствую нашу прошлую, достаточно нищую жизнь. Я приветствую отсутствие в ней эталона, отсутствие относительности. Советская система рождала бессребреников, а это - счастливые люди. Наша нищета не была относительной, ибо не относилась ни к чему. Если бы это было не так, то вся наша прошлая жизнь превратилась бы в сплошной кошмар, в нескончаемые угрызения, в пытку собственной неполноценностью.

Наша нищета была абсолютной. Именно поэтому большинству из нас не было стыдно за свой пустой кошелек. Тем более что деньги в то золотое время ничего не стоили. Их можно было занять у кого угодно с такой же легкостью, как прикурить папироску.

И звучала музыка! Пускай она была не такой уж глубокой, пускай до ее плоского дна можно было достать простой соломинкой. Но ведь она звучала, и мы ощущали ее постоянное присутствие, ее близкое влажное дыхание, слушали ее как сокровенного собеседника, а иногда и как наставника.

Но время музыки прошло. Во всяком случае для нас. Теперь, перенося известные строчки Левитанского на треугольник «Я - Деньги - Музыка», осталось только восклицать:

Музыка, свет не ближний,
дождь, на воде круги.
Музыка, третий лишний,
что же ты, ну, беги!

Выдохлась? Притомилась?
Хочешь не хочешь - пой?
Музыка, сделай милость,
очередь за тобой...

Музыка - третий лишний в этом треугольнике. В лучшем случае она выполняет в нашей жизни унизительную для нее роль декорации. Такое шутовство ей претит, но, к сожалению, она уже ничего не может поделать с нами, с ее ослепшими поводырями.

Не дожидаясь зова,
не выбирая дня,
круг обеги и снова
встань впереди меня...

Но впереди меня стоят деньги. Мы танцуем с ними тот извечный неуклюжий танец двух нелепых пешеходов, которые никак не могут разойтись на узком тротуаре и, в конце концов, вынуждены с отвращением обняться.

Я не люблю деньги. Даже после музыки. И они отвечают мне полной взаимностью. За это я не люблю их еще больше. Но, поверьте, это вовсе не ненависть. Это чувство ничего общего не имеет с теми расхожими и весьма неискренними декларациями некоторых «инженеров человеческих душ» вроде Эмиля Золя.

Нелюбовь - тоже чувство, поэтому я уже не могу сказать о себе, что к деньгам я равнодушен. Они уже вырыли в моей жизни глубокую пещеру и бубнят оттуда свои безобразные песни. Да порою так, что уши закладывает. Где уж тут вспоминать о музыке!

Деньги вплелись в мою жизнь достаточно неожиданно. Они возникли ни с того, ни с сего, как минорная тема в светлом течении 38-й симфонии Моцарта. А жизнь - это не девичья коса. Ее не так просто расплести и расчесать по волоску. Так что приходится мириться.

С уходом музыки бытие наше утрачивает что-то чрезвычайно важное, что-то необходимое, существенное, что-то по-настоящему человеческое и по-человечески настоящее. Мы как бы возвращаемся в досократовские времена, где царствуют физис и космос, где Пифагор, Фалес и Анаксимен отыскивают меру всех вещей вне человека, где царит материя, не помнящая родства. С тем только отличием, что тогда она царила еще не помня о духе, а ныне она властвует, уже забыв о нем.

Отсутствие музыки изменяет окружающий нас мир до неузнаваемости. На первых порах нас это удивляет, но затем мы привыкаем и становимся неотъемлемой частью материального пейзажа, неподвижной деталью, сгустком вещества, которое на языке колбасников вульгарно именуется мясом.

Вспомните свои первые впечатления от «заграницы», свои первые чувства после того, как вы вырвались вдруг за пределы своей безотносительной жизни в бывшем «великом и могучем» и начали дышать воздухом так называемого свободного мира. Никто меня не убедит в том, что поразительнее всего в первом восприятии «свободы» были витрины магазинов, необязательные улыбки прохожих, отсутствие очередей, климат или архитектура. Это все - лишь поверхностные и второстепенные детали нашего восприятия. Самая же главная его деталь - это маленькое философское открытие. Вот его суть: свобода «свободного мира» заключается в том, что он свободен от музыки. И простите меня за тавтологию. Без нее здесь никак не обойтись.

У Стефана Цвейга есть неоконченный роман «Хмель преображения». В нем рассказывается о двух влюбленных, у которых Первая мировая война отняла все - благополучие, здоровье, будущее. Они в своей нищете доходят до самого края пропасти и принимают вполне «музыкальное» решение уйти из этой жизни, раз уж она настолько жестока и убога. Но в самый последний момент у юноши возникает идея ограбить сейф в почтовом отделении, где работает его возлюбленная, и бежать, куда глаза глядят. Роман обрывается на том месте, где они разрабатывают план своего преступления. Читая последние страницы, я поймал себя на мысли, что решение героев о самоубийстве выглядит несколько кокетливо. Уверяю вас, такая мысль никогда бы не пришла мне в голову, если бы я читал этот роман, скажем, лет десять назад, в других атмосферных обстоятельствах, в иной музыкальной среде. Просто потому, что я тогда не представлял (да и не мог представить себе) всей кокетливости «свободного мира», лишенного той основательной музыкальности (от Чайковского до «Интернационала»), на которой самым серьезным образом (без малейшего легкомыслия) вырастали все наши великие поэтические чувства - любовь и ужас, надежда и отчаяние, гордость и ненависть.

В «свободном мире» не то что не любят музыку перед деньгами, в нем любят деньги после денег, а затем любят опять же деньги. Музыке здесь дозволяется разве что постоять на галерке. Она, как студент-разночинец, получает входной билет без указания места в жизни. Оттого и не звучит.

Уход музыки - грандиозное событие в жизни каждого из нас. Я уверен, что самые восприимчивые ощущают себя в этом смысле чуть ли не Ясной Поляной, которую некоторое время назад «покинули его сиятельство граф Лев Николаич». («Я тебе не сиятельство, - отчитывал Толстой своего крестьянина. - Никто не сияет, кроме Бога»).

Стоит ли объяснять, что под музыкой я подразумеваю не только это чередованье флейты и бубенца, это очарованье дудочки и скворца, и не столько это, сколько общий фон жизни, который был для нас, пожалуй, единственным естественным пространством, объединяющим индивидуальность и действительность -

Этот смиренный пафос
и молчаливый зов
перемещенья пауз,
звуков и голосов.

Да и под деньгами я понимаю, скорее, проблемы, связанные с их недостатком, чем сами купюры или монеты.

Самое неприятное в нашей «музыкальной метаморфозе» то, что мы ее как бы не замечаем. Вернее, мы, конечно, чувствуем себя обворованными, но объясняем это массой второстепенных причин. Ах, как же мы любим рассуждать о невзгодах жизни в новой стране, о «тяготах и лишениях» эмигрантского существования! Как же нам нравится жалеть себя и сетовать на равнодушие чиновников! Мы совершенно слепы, поскольку не понимаем, что терзает нас равнодушие совсем иного рода - равнодушие пространства. Не мы с вами обворованы - оно унижено, обделено, опустошено до самых сокровенных уголков.

Неуютно. Одиноко. Бьют вокзальные часы. «Хорошо сюда бы Блока, - ухмыляюсь я в усы. - Я не смог, а Блок бы вспомнил, устремился б на вокзал... Он бы всхлипнул, он бы понял, он бы правильно сказал...»

«Блок слышал музыку.
И это не ту музыку - инструментальскую, - под которую на музыкальных вечерах любители, люди сурьезные и вовсе не странные, а как собаки мух ловят, - нет, музыку -
Помню, в 1917 году, после убийства Шингарева и Кокошкина, говорили мы с Блоком по телефону, - еще можно было, - и Блок сказал мне, что над всеми событиями, над всем ужасом слышит он - музыку, и писать пробовал.
Это он «Двенадцать» писал.
И та же музыка однажды, не сказавшаяся словом, дыхом своим звездным вывела Блока на улицу с красным флагом - это было в 1905 году.
Из всех самый крепкий, - куда ж Андрей Белый - так, мля с седенькими пейсами, или меня взять - червяк, в три дуги согнутый, и вот первый - не додумано! - раньше всех, первый - Блок простился с белым светом.
Не от цинги, не от голода и не от каких трудовых повинностей  - ведь Блоку это не то, что мне, полено разрубить и дров принести! - нет, ни от каких неустройств несчастных Блок погиб и не мог не погибнуть.
В каком вихре взвихрилась его душа! на какую ж высоту! - И музыка -...»

Боже меня упаси ставить нам всем в пример Александра Блока, этого Моцарта двадцатого века, так высоко и музыкально описанного в вышеприведенной цитате из «Взвихренной Руси» Алексея Ремизова! Боже меня упаси оскорблять ваши чувства неуместными сравнениями типа: «Блок-то бы нашел выход из нашего с вами обделенного музыкой положения!»

Смешно и сравнивать. Блок нашел выход 7 августа 1921 года. В Петербурге.

В апреле 1996 года в Тель-Авиве говорить об этом неуместно, неприлично и стыдно. И Тель-Авив - не тот формат, да и мы с вами далеко не тот калибр.

Теперь, вывернув крылатое высказывание Моцарта наизнанку, мы можем делиться лишь по принципу: кому из нас чего больше не хватает - музыки прежде денег, или денег прежде музыки. И социалистическая идиома «Будет хлеб - будет и песня», с которой классик советской литературы Л.И.Брежнев начал свою «Целину», нам уже не поможет. Хотя многие все еще обманывают себя этой лишенной даже минимального смысла надеждой о том, что, мол, будут деньги - будет и музыка.

Наши деньги живут лишь в одном временном измерении - в будущем. Это их качество неисправимо. Они всегда - будут потом, потому что их никогда нет сейчас. Музыка же времени не подчиняется вовсе. Она - явление природы. Если атмосфере не хватает влажности, то никакой мелиоратор, будь он даже Моцартом ирригации, эту атмосферу не увлажнит.

Так что говорить о музыке в будущем времени не имеет смысла. Даже если в будущем времени у нас действительно будет хлеб.

В первую свою израильскую зиму я старался как можно чаще бывать на пляже. Такие променады я про себя определял вполне естественной и понятной формулой: слушать море. Должен вам сказать, что, очевидно, по инерции, я тогда действительно слышал море, слышал его дыхание, его утробный гуд, его отзывающийся в небесах голос.

Но постепенно вкус к подобным «слушаниям» утратился. Я прекратил свои поездки по причинам, от меня не зависящим. А затем, через год, когда вновь появился на зимнем пляже, я уже не услышал ни звука. На меня не произвела никакого впечатления обшарпанная дворняга, неприкаянно бредущая по темному холодному песку, я не проявил никакого интереса к солнечному лучу, проскользнувшему среди туч и утонувшему в белой пене зимнего прибоя, мои уши воспринимали лишь механический грохот волн, отрывистые вскрики редких игроков в beach-ball, да комариное жужжание учебных самолетов, время от времени взлетающих из аэропорта «Дов» («Аэропорт вдов», - так окрестил его один мой гость-авиатор).

От моря я не услышал ни звука. И, право же, дело совсем не в том, что я оглох. Просто музыка моя - ушла.

1996 г.