ПИФАГОРОВЫ
ШТАНЫ

Вот выходит гражданин, достающий из штанин...

И. Бродский. Представление.

У Пифагора было триста талантливых учеников: двести девяносто девять умных, а один гениальный. Звали этого последнего Харонд (просьба не путать с тем скучным стариком, который перевозит желающих на тот берег Леты).

Если большинство пифагорейцев - как непосредственных учеников великого грека, так и его поздних последователей - были либо математиками, либо философами, то Харонд был законодателем. Не в том, конечно, понимании, в котором мы называем, скажем, Пьера Кардена законодателем мод. А в том, в котором мы называем законодателем Хаммурапи.

Харонд творил законы, которые, увы, до сих пор не применяются на практике. А жаль. Искренне жаль.

Чего стоит, к примеру, такая процедура: народный избранник, придумавший некий новый подзаконный акт или целый закон, восходит на эшафот с петлей на шее и в присутствии всего народа объявляет о своем новшестве. Если толпа одобряет закон, он принимается. А если нет, то находящийся тут же палач вздергивает законодателя на виселицу. Чем не практика? И главное - очень действенная практика. Это вам не пресловутое «верхи не могут, низы не хотят». Это гораздо круче: если низы не хотят, верхи просто уничтожаются, причем вне зависимости от того, могут они или не могут.

В свете современных понятий о свободе и справедливости Харонд, конечно, был человеком жестокосердым. Однако современники с полным основанием могли бы назвать его ученым-гуманистом. Разве не гуманно звучит его другая законодательная инициатива: каждый, кто якшается с плохой компанией, должен нести наказание наравне с этой самой компанией. Если ты, к примеру, имеешь какие-то легальные дела с преступником, развратником, вором, убийцей - иди на плаху вместе с ним, не порть нам воздух своим присутствием. Таким образом, по мнению Харонда, общество могло бы очиститься нравственно. И это так же правильно, как то, что Земля плоская и покоится на трех гигантских китах.

Государственное устройство, предлагавшееся Харондом, во многом предвосхищает полицейские поползновения Платона с его идеей построения справедливого общества на отдельно взятом острове. Идеи Платона, возникшие через столетие после смерти Харонда, были ущербны уже тем, что были вторичны. А для философа такого масштаба вторичность постыдна. Впрочем, Платон в достаточной мере поплатился за свои фантазии: в первый раз он был продан в рабство сиракузским диктатором Дионисием Первым, во второй - чуть не убит Дионисием Вторым.

Пифагоровы штаны, за коими издревле укрепилась слава самых просторных, хранят в своих карманах не только философские оценки и математические выкладки. Если покопаться, можно обнаружить там немало сбывшихся уже в наше время пророчеств и немало предсказаний, которые имеют все основания сбыться еще при нашей жизни.

Самым непредвзятым интерпретатором творчества пифагорейцев, на мой взгляд, был Монтень. Именно ему принадлежит замечательное обобщение о том, что власть, как абстрактная категория, является символом служения обществу, а как конкретная категория - способом личной наживы, грабежа и насилия. Сомневающегося во всем Монтеня этот парадокс умилял. Современных диссидентов он бесит.

Любая власть - будь то диктаторский режим в третьестепенной африканской стране или чрезвычайные полномочия распоряжаться деятельностью склада утильсырья - меняет человека и его окружение. Власть формирует свиту. Свита играет короля. Именно свите принадлежит известная сентенция, сформулированная Евгением Шварцем в пьесе «Дракон». Ее смысл сводится к следующему: не лучше ли воспитать своего собственного дракона, чем повиноваться чужому? В пифагоровых штанах этот рецепт возведен в ранг закона. Недаром, по легенде, секты пифагорейцев (еще при жизни легендарного философа) изгонялись отовсюду - тираны боялись, что Пифагор со товарищи вынашивает тайные планы захвата власти. Опасения ионийских диктаторов не были лишены оснований. Пифагорейцы действительно занимались разработкой модели справедливого общественного устройства. В этой модели, между прочим, роль правящей аристократии отводилась богатым негоциантам.

Демократия, претерпевшая смехотворно малые метаморфозы со времен Древней Греции, по сегодняшний день пользуется вышеуказанным принципом о воспитании собственного дракона. Платон, к слову, дважды глубоко разочаровывался в народовластии. В первый раз это случилось, когда демократы казнили Сократа, во второй - когда друзья молодого Платона пришли к власти в Афинах и на его глазах превратились в самых настоящих драконов. Эти разочарования, возможно, и направили будущего философа по пути, который он до конца своих дней считал истинным.

Современные демократии, в том числе и израильская, отличаются от древнегреческих только одежкой. Для человека (Ланцелота), считающего себя свободным, любая власть - враг. И единственное завоевание цивилизации состоит лишь в том, что в демократическом обществе такому человеку дано право открыто высказывать свое отношение к власти. Что, в сущности, мелочь, пустяк!

Народ, чью власть представляет демократия, за долгие две с половиной тысячи лет также не особенно изменился. Им до сих пор в большей степени правит инстинкт, лишенный, как говаривал российский Дионисий В.И.Ленин, политического чутья. Поэтому сравнивать историю с гераклитовой рекой, в которую нельзя войти дважды, не совсем корректно. Пифагореец Харонд, будь он кандидатом в израильские премьеры, без всяких сомнений с треском провалился бы на выборах. Но, может быть, вовсе не потому, что он, мягко говоря, не местный. А, скорее, потому, что лучше избрать собственного, взлелеянного нашими молитвами, нашим разгильдяйством и головотяпством, безответственностью и наплевательством дракона, чем сажать себе на шею какого-то приблудного грека. Впрочем, скажу откровенно, как минимум один голос Харонд все-таки получил бы. Смею надеяться, вы догадались, чей.

Я провел эксперимент. Собрав доступные мне ивритские газеты за последние дни, я аккуратненько выписал из них определения, «припаркованные» в разных статьях и высказываниях к имени нашего премьер-министра Биньямину Нетаниягу. С их классификацией никаких проблем не возникло. На моем листке появилось три столбика. Первый представлял собой следующий ряд: подстрекатель, неудачник, близорукий, дилетант, профан, зарвавшийся, провокатор, не отдающий себе отчета о последствиях, бездельник, интриган, играющий в политику, злоумышленник, невежда, безответственный, болтун. Третий составляли следующие определения: наша надежда, профессионал, дальновидный, патриот, сионист, знающий себе цену, непреклонный, умный, понимающий, обаятельный собеседник, расчетливый, стратег. А во втором столбике оказалось всего одно слово: никакой. («Какой он премьер-министр? Да никакой!» - заявил некий Ланцелот.)

Можно представить себе дракона - дилетанта, злоумышленника и провокатора, дракона - невежду, зарвавшегося болтуна (один из обликов Дракона из пьесы Шварца). Ненамного сложнее вообразить дракона - профессионала, знающего себе цену, обаятельного собеседника, расчетливого стратега (другой облик Дракона из пьесы Шварца). Даже с драконом-сионистом у воображения проблем не возникает. Но как, скажите на милость, представить себе дракона, который никакой?

В том-то и проблема, что взлелеянные нами драконы на поверку оказываются настолько новыми, незнакомыми, неродными, что, кажется, уж лучше иметь на посту премьера жестокосердого пифагорейца, чем своего шурина или соседа. Нетаниягу, как, впрочем, и любой другой израильский политик, мог бы перед выборами произнести сакраментальную фразу подпоручика Дуба: «Вы меня еще не знаете! Но вы меня узнаете...» И так далее про плохую и хорошую стороны.

Левые разочарованы победами премьера, правые - неудачами. Левые не ожидали, что он окажется дальновидным, непреклонным, умным, понимающим. Правые не думали увидеть его близоруким, дилетантом, интриганом, безответственным болтуном. Так происходит всегда, когда демократия рождает очередного дракона. И мудрость, выисканная пытливыми ланцелотами в карманах пифагоровых штанов, оказывается в этом случае бессильной и, следовательно, бесполезной. «Наша жизнь, говорил Пифагор, напоминает собою большое и многолюдное сборище на Олимпийских играх. Одни упражняют там свое тело, чтобы завоевать себе славу на состязаниях, другие тащат туда для продажи товары, чтобы извлечь из этого прибыль. Но есть и такие - и они не из худших, - которые не ищут здесь никакой выгоды: они хотят лишь посмотреть, каким образом и зачем делается то-то и то-то, они хотят быть попросту зрителями, наблюдающими жизнь других, чтобы вернее судить о ней и соответственным образом устроить свою» (Монтень).

Я - на стороне этих третьих. И так же, как они, мучаюсь единственной драконовской проблемой: где отыскать этот «соответственный образ», которым возможно устроить свою жизнь так, чтобы не копаться по каждому горестному поводу в бездонных карманах пифагоровых штанов.

1997 г.