ГОЛОСОВАНИЕ
ЧЕРЕПКАМИ

Садись в ногах. Правды нет.

Шутка

Одним из самых серьезных недостатков человеческого сознания является неискоренимая тяга к идеализации прошлого. Хорошо, если эта тяга трансформируется в великие произведения искусства, как это было в эпоху Возрождения; плохо, когда идеи, высказанные древними, воплощаются в жизнь революционерами и прочими «естествоиспытателями».

Идеализация прошлого, в частности, эпохи эллинизма, носит порою полярные оттенки. Кого-то древние греки умиляют своей юностью, восторженным отношением к жизни, исследовательским темпераментом, стремлением к знанию и проч. Кто-то поражается их варварскому отношению друг к другу, жестокими казнями, политической нечистоплотностью, кровожадностью, неразборчивостью в средствах, тщеславием. («Ненавижу Агамемнона!..», - говорил мне товарищ по институту, читая «Ифигению в Авлиде»).

Мой Телемак. Троянская война
окончена. Кто победил - не помню.
Должно быть, греки: столько мертвецов
вне дома могут бросить только греки...

И. Бродский

Первым и основным условием объективности любого сравнения должен быть решительный отказ от подобной идеализации. Достаточно посмотреть на прошлое не лицом к лицу, когда лица не разглядеть, а слегка отстранившись - праздно и без эмоций - чтобы стало ясно, что в подлунном мире действительно мало что изменилось. Вернее, мало что изменилось к лучшему. Правда, появились компьютеры, ракеты, атомные бомбы. Но все это, право, такая мелочь по сравнению с тем, что человек, общество, дух сосуществования людей - остались прежними.

В Древней Греции демос осуществлял свою власть более явно и непосредственно, чем в сегодняшних демократиях, дающих гражданам лишь право выбора из весьма небогатого ряда возможностей. Более того. В демократических Афинах, к примеру, довольно часто применялся такой эффективный профилактический инструмент, как голосование черепками или, чтобы было понятнее, остракизм. Остракизму подвергался практически каждый политик, стратег, демократ, преуспевший на общественном поприще. Примером может послужить великий афинянин Фемистокл (VI - V вв. до н. э.), спасший Элладу от нашествия персов. Вот что пишет об этом Плутарх:

«Остракизму же подвергли Фемистокла несомненно с той целью, чтобы сокрушить его чрезмерно поднявшийся авторитет, как это обычно делалось со всеми, чье влияние считали тягостным и нарушающим демократическое равенство. Ибо изгнание остракизмом не было наказанием, а служило лишь успокоительным и облегчающим средством для зависти, которая находит радость в унижении выдающихся людей и выход своему озлоблению в таком их поругании».

Опустим последнюю фразу, оправдывающую героя и упрекающую толпу. Остракизм являлся инструментом регулирования демократического равенства. Власть и народ были в Древних Афинах сообщающимися сосудами одинакового сечения. И если уровень влияния в одном из них превышал такой же уровень в другом, применялся этот замечательный метод уравновешивания. Примечателен и тот факт, что после голосования черепками человек удалялся в изгнание сроком ровно на десять лет. Ни больше и ни меньше. Что еще раз подчеркивает оздоровительный характер процедуры остракизма. (Справедливости ради должен заметить, что Фемистоклу так и не представилась возможность вернуться в Афины. Он скончался в изгнании).

У современной демократии, увы, не такие длинные руки. Чтобы, к примеру, в Израиле добиться отставки того или иного политика снизу, нужно по меньшей мере устроить небольшую революцию с массовыми акциями протеста, показательным мордобоем и легким кровопролитием.

Спустившись с грешных властных вершин на не менее грешную землю, мы опять же не обнаружим принципиальных различий между древнегреческой и современной демократиями. Стоит обратить внимание разве на тот факт, что рабовладелец теперь называется работодателем. Кстати, многие ученые склоняются к мысли, что фантастический расцвет науки и культуры в Древней Элладе был связан с особыми условиями рабовладения. На каждого свободного грека тогда приходилось в среднем всего по четыре раба. В нашем же обществе каждый владелец так называемого среднего бизнеса имеет их по десятку, а то и больше. Кроме того, как это ни смешно, у раба в Древней Греции было больше степеней свободы, чем у нынешнего наемного работника. Чтобы стать свободным, раб мог либо бежать, либо умереть. Наемный работник стать свободным не может. Он, конечно, волен уйти от работодателя. Но куда? Только к другому работодателю.

Любознательный читатель немедленно возразит мне, что у наемного работника есть одна существенная привилегия, одна уникальная по сравнению с рабом степень свободы: он волен сам стать работодателем. Увы, увы... Возражение принять не могу, поскольку в «обществе равных возможностей», где безраздельно властвуют деньги, такой гипотетический вариант эфемерен. Во-первых, потому, что свобода здесь определяется тяжестью кошелька. А во-вторых, потому, что рожденный ползать, сами понимаете, далеко не улетит. Второе, на мой взгляд, существенней первого.

В этом месте моих рассуждений любознательный читатель, очевидно, предъявит мне свой главный аргумент. Мы, скажет он, живем в другую эпоху - в эпоху гуманизма. Если не изменилась форма, то изменилось содержание. Человеческая жизнь стала главным мерилом духовной деятельности. Высшие религии утвердили за каждым человеком бесценное право на свободу выбора, провозгласили сострадание и человеколюбие, равенство каждого перед всеми. Разве можно сравнивать нас с какими-то язычниками!

Можно и нужно. «Язычники не ведали того чувства, которое мы называем состраданием и которое составляет одну из основ человеческого сообщества. Рожденные в мире, где уже не одно столетие твердят о сострадании, а иногда и проявляют его на деле, мы попросту не в состоянии представить себе жизнь без этого чувства. С другой стороны, язычники проявляли полную терпимость в отношении верований; примечательно, что между язычниками никогда не вспыхивали религиозные войны. Так что же лучше: сострадание или терпимость? Думаю, что присутствие второго чувства с лихвой компенсирует отсутствие первого».

Мне нечего добавить к этому замечательному наблюдению Альберто Савинио. Хотя и оно в некотором смысле вытекает все из той же навязчивой идеализации прошлого.

Теперь о безысходности. Любознательный читатель настоятельно требует: «Дайте мне надежду!» Будто надежда - это отрез ткани, стакан воды или сто шекелей. Во-первых, для того, чтобы раздавать надежды, нужно ими располагать. Я не приветствую пионерского пафоса некоторых моих коллег, которые с рвением, достойным лучшего применения, на все лады повторяют ни к чему не обязывающее ивритское «будет хорошо». Во-вторых, надежда в так называемом свободном обществе уже не является той самой точкой опоры, с помощью которой Архимед дерзал перевернуть весь мир. После крушения коммунистических идеалов человечество стало практичнее и прагматичнее. Обнадеживающему будущему оно уже давно предпочитает надежное настоящее.

Не кажется ли вам, любознательный друг, что давно пришла пора задуматься о собственном достоинстве? Давно пришла пора жить собственными трудами и днями, не возлагая на облеченного властью дядю никаких надежд и, тем паче, не требуя их от журналистов? Я понимаю, что существовать в заложниках у политиков проще и привычней. Я сказал бы даже, что для советского человека так естественней. Но не слишком ли это унизительно - всю жизнь ощущать себя ведомым, зависимым от чужого ума, далеко не всегда превосходящего твой собственный? И не следует ли поучиться у древних греков уму-разуму - не инстинкту толпы, а коллективному мышлению; не зависти и тщеславию, а интеллектуальному равенству; не кровожадности и неразборчивости в средствах, а осознанию себя человеком. И нет ничего парадоксального в том, что осознавший себя человеком сразу же прекращает требовать, чтобы его уважали другие, сразу же забывает фразы типа: «я тоже человек!». Потому что быть тожечеловеком ему уже не нравится. Потому что он понял, наконец, что гораздо плодотворнее отдавать, чем просить, гораздо достойнее владеть собой, чем имуществом. (Поверьте на слово: когда тебе никто ничего не должен - ни (извините за прозаизмы) премьер-министр, ни партия, ни Сохнут, ни министерство абсорбции - это воистину ни с чем не сравнимое состояние).

Раньше я пытался вооружить читателя цитатой из стихотворения Пушкина «Поэту». Ты царь, любезный читатель, витийствовал я, живи (если, конечно, можешь) один. Дорогою свободной иди гордо и независимо туда, куда ведет тебя свободный ум. Ты, уважаемый, сам свой высший суд, говорил я, прекрасно понимая, что пашу море.

Но такая «пахота» безысходна только с точки зрения «тожечеловека». Она, конечно, никогда не материализуется ни в отрез ткани, ни в стакан воды, ни в сто шекелей. Зато море станет живее, каждая капля - прозрачнее и, следовательно, способнее без особых искажений отражать все радости и горести окружающего мира, все то, что мы привыкли называть всеобъемлющим и малопонятным словом «бытие».

1997 г.