ИСТОРИЯ
С ИСТОРИЕЙ

История - самый опасный продукт, вырабатываемый химией интеллекта. Свойства ее хорошо известны. Она вызывает мечты, опьяняет народы, порождает в них ложные воспоминания, усугубляет их рефлексы, растравляет их старые язвы, смущает их покой, ведет их к мании величия или преследования и делает нации ожесточившимися, спесивыми, невыносимыми и суетными.

Поль Валери

Чем большеотстраняюсь я от израильской действительности (заперевшись в комнате с доброй книжкой, сидя в безлюдном кафе или бродя по пустынному пляжу), тем яснее ощущаю правоту самого, наверное, скрупулезного (после Декарта) французского писателя - Поля Валери.

Слова, вынесенные в эпиграф, как нельзя лучше объясняют душевную смуту, которая разъедает израильское общество на протяжении последних десятилетий. Причина этой смуты одна: история еврейского народа. Ее влияние, ее пафос, ее авторитет.

Валери вполне обоснованно отказывал истории в принадлежности к наукам. Он считал, что историю благоразумнее определять как некий вид искусства со всеми вытекающими отсюда последствиями - влиянием на умы, индивидуальными стилистическими и жанровыми нюансами, личностным восприятием и проч. В этом случае любое толкование тех или иных исторических реалий не имело бы таких разрушительных последствий для общества, человечества, цивилизации. Слишком ответственное отношение к истории - особенно со стороны политиков - спровоцировало немало войн, погубило немало людей, уничтожило немало надежд. «Первоначально политика была искусством мешать людям заниматься тем, что их касается. В последующую эпоху сюда прибавилось искусство принуждать людей выносить решения о том, чего они не понимают».

Следуя этой концепции, к слову Макиавелли, Карамзина или Тойнби не может быть такого же доверия, как к слову Торричелли, Д'Аламбера или Резерфорда. Если отнестись к первым троим, как к художникам, многие акценты в нашем сознании будут смещены в правильном (по Валери) направлении. В частности, использование любого исторического факта в качестве аргумента в политическом споре станет неуместным. Как, скажем, преподавание истории России по романам В. Пикуля.

Исторический факт не нуждается в сопоставлениях с современными реалиями. Как раз наоборот. Современные реалии нуждаются в постоянных ссылках на исторический опыт, дабы доказать свою состоятельность. (Смешно: реальность вынуждена еще что-то доказывать! Ей, оказывается, мало того, что она есть. Но есть ли она? «Я мыслю - следовательно, я существую!» - говорил Декарт. А чем может подтвердить свое существование, к примеру, современное израильское общество?)

История творится не современниками, а потомками. Зачастую весьма далекими по времени и недалекими по уровню интеллекта и глубине прозрения. Потомки тем и отличаются от предков, что каждый из них предлагает собственную историю и выражает собственные предпочтения. А если вспомнить, что историю населяют мертвые люди, то от любого, даже самого безобидного предпочтения становится жутко. «Каждый историк трагической эпохи протягивает нам отрубленную голову, которая является для него предметом особой симпатии». Этими словами Поля Валери Андре Моруа проиллюстрировал такой эпизод: «Великий художник Дега рассказывал, как ходил однажды со своей матерью к госпоже Леба, вдове прославленного члена Конвента. Увидев в прихожей портреты Робеспьера, Кутона и Сен-Жюста, госпожа Дега, не удержавшись, в ужасе воскликнула:

«Как!.. Вы еще держите у себя физиономии этих чудовищ?!»

«Молчи, Селестина! - с жаром возразила госпожа Леба. - Молчи... То были святые...»

Правильней изучать историю, чем следовать ее примерам. Разумней извлекать из нее частные уроки, чем выстраивать с ее помощью общие тенденции. Честнее признавать торжество математики, биологии, лингвистики, медицины, политической экономии, наконец, над исторической наукой.

Как-то в прошлой жизни бродил я по пустынному Эрмитажу с другом-художником. Большую часть времени мы провели, разглядывая композиции Василия Кандинского. Причем со стороны мы являли собою, наверное, весьма забавную картину: я старался охватить полотно в целом, отбегая от него на возможно далекое расстояние. Мой друг, наоборот, рассматривал каждую работу так близко, что пожилая смотрительница даже попросила его «не елозить носом по холсту». «Действительно, - сказал я, - что ты там выискиваешь? Ты же так ничего не увидишь, ничего не поймешь!..» «Это ты ничего не поймешь! - сказал мой товарищ (справедливости ради следует заметить, что он оказался совершенно прав). - Мне интересна рука художника, насыщенность и направление мазка, сила давления на кисть, ну и конечно, цвета, из которых складывается колорит...» Он с кряхтеньем разогнулся, помассировал поясницу и с улыбкой добавил: «Ты отдыхаешь, а я учусь...»

Лучше бы мы все учились! Когда израильский политик начинает свою речь фразой: «Исторический опыт доказывает...», я затыкаю уши. Когда взволнованная толпа израильтян скандирует на площади героические библейские императивы, я выключаю телевизор. «Нельзя заниматься политикой, не высказываясь по вопросам, о которых ни один разумный человек не может утверждать, что он знает их. Надо быть последним глупцом или последним невеждой, чтобы осмелиться иметь мнение по поводу большинства проблем, которые ставит политика».

Вот и получается, что общество наше (во всяком случае, при поверхностном рассмотрении) состоит из глупцов и невежд. Причем глупее и невежественнее всех выглядят те, кто не изучил пока никакой истории, но, тем не менее, уже многому у нее научился. Например, непримиримости, кровожадности, ожесточению, спеси, суетности. Не буду конкретизировать. Думаю, понятно, какой слой общества я подразумеваю.

Дурной пример заразителен. Я вряд ли погрешу против истины, если скажу, что история - любая история - изобилует именно дурными примерами - триумфами (катастрофами), победами (войнами), освобождением (убийствами), торжеством справедливости (унижением), дипломатическими успехами (лицемерием) и так далее. Чем старше исторический факт, тем в большей степени он пропитан целеустремленной, деятельной и вдохновенной ложью. Самое печальное, что человек приговорен извлекать из каждого исторического прецедента некую относительную мораль, применимую к современной ему общественной ситуации. Из причудливого переплетения таких умозрительных моралей и соткана израильская реальность - этакая икебана из привычек, выдающих себя за традиции, и сентенций, претендующих на исторический опыт. Этот «букет» не способен мыслить. Но сказать, что его не существует, значит, солгать. (Невольно приходит на ум сравнение с растением по имени перекати-поле, которое, созревая, приобретает кустистую шарообразную форму, отламывается от корня и кочует по степи, разбрасывая семена. Так израильское общество кочует от одной политической доктрины к другой, гонимое переменными историческими ветрами.)

Парадокс состоит в том, что история не повторяется. И круги Ада, Чистилища и Рая, и диалектическая спираль - все это лишь образы, не имеющие не только ясной основы, но, напротив, призванные затуманить и без того мутное сознание человечества. Смешно винить в этом философа Данте или поэта Гегеля. В мире, где история унижена, низведена из ранга искусства в ранг науки, где исторический факт гипертрофирован из молоточка невропатолога в огромную политическую кувалду, смешно винить мертвых. В мире, где точность стрельбы зависит от желания мишени быть простреленной, можно палить в белый свет как в копеечку. Голова, в которую вколачивают политические идеи и исторические концепции, сама виновата в том, что превратилась в удобную наковальню.

История еврейского народа, вернее, то, что подразумевает под этим словосочетанием сам еврейский народ - от невежественного депутата Кнессета до кругло образованного журналиста, - напоминает мне автомат для размена монет. Суньте туда любой эпизод из текста Торы - и получите добрый десяток моралей низшего достоинства. При желании и ограниченном воображении из этих моралей можно составить целое мировоззрение, простое, удобное, практичное. Что, в сущности, и происходит в нашей стране.

Если бы я носил шляпу, то незамедлительно снял бы ее перед теми политиками, которые понимают всю непреходящую пошлость этой ситуации. (Я еще способен надеяться, что такие есть.) Их жизнь трудна. Они вынуждены лицемерить. И если их донимают угрызения нечистой совести, если им по ночам снятся кошмары, если они искренне задумываются о грядущем возмездии за то, что культивируют в обществе превратное отношение к истории, то для нас еще не все потеряно.

Среди учеников Сократа были Платон и Алкивиад. Первый был рядовым учеником, второй - любимым (по свидетельствам современников, он был божественно красив). Первый мечтал о государстве, которым управляет философ. Второй управлял государством. Первый стал великим ученым, второй - великим лицемером, расточителем и развратником. Оба учились у Сократа диалектике, красноречию, искусству убеждения. Оба применили свои знания на практике. Оба использовали историю в своей деятельности. Платон - как философ, Алкивиад - как политик. За Платоном последовал Аристотель и вся европейская культура. За Алкивиадом - Тиберий, Нерон, Калигула, Робеспьер, Бонапарт, Муссолини, Гитлер, Пол Пот, Саддам Хусейн.

Кто из них двоих более истории ценен? Алкивиад. Поскольку единственное, что создал он при жизни, - это собственный пример. Дурной пример. Заразительный.

Что же касается Платона, то с ним и сегодня можно иметь дело. Правда, с одной небольшой поправкой от Поля Валери: «Имея дело с философами, отнюдь не следует опасаться непонимания. Нужно до крайности опасаться понимания».

1998 г.