В СЕМЬЕ
ЕДИНОЙ

Если бы сразу после смерти Авеля Адаму сказали, что через несколько веков на земле появятся такие места, где на нескольких квадратных лье скучится и поселится тысяч по семьсот - восемьсот человек, он никогда бы не поверил, что такое множество людей сумеет ужиться друг с другом, и, вероятно, предположил бы, что там будет еще больше злодейств и ужасов, нежели их творится на самом деле. Вот чем следует утешаться при мысли о преступлениях, которыми чревато это невероятное скопление народа.

Шамфор

 

Невероятное скопление народа чревато не только преступлениями. Да и, наверное, не столько ими. Как это ни парадоксально, теснота порождает разобщенность. И даже пословица «В тесноте, да не в обиде» говорит о том, что обида, как правило, является прямым следствием тесноты. Впрочем, большинство людей находит в этой муравьиной скученности безыскусную прелесть. Подобно некоторым нашим старикам, с ностальгическим упоением вспоминающим советские «вороньи слободки».

Иногда мне становится просто невыносимо ощущать себя жителем Израиля. Даже когда в поле моего зрения нет ни одного человека, я задыхаюсь от какого-то восточного дискомфорта. Хочется бежать во Фландрию. И прозябать там. Где-нибудь на глухом перекрестке между Бельгией и Голландией. Прозябать до тех пор, пока не станет тошно от западного дискомфорта. Быть одиноким в Израиле - многого стоит. Нужно иметь недюжинный духовный потенциал, чтобы вытолкнуть себя из этой вязкой, липкой, проникающей в мозг и в легкие среды. Невероятно трудно не принимать израильскую реальность близко к сердцу, когда она ежедневно давит тебе на ребра.

В битком набитом московском троллейбусе мне было менее тесно, чем в совершенно пустом автобусе кооператива «Дан», ползущем каракатицей по вечернему Тель-Авиву. А в часы пик на эскалаторе метро меня временами даже посещало ощущение невероятного простора. Пространство почему-то казалось безразмерным и, проклятое, постоянно звало к странствиям.

Я далек от мысли списывать мое сегодняшнее состояние на возраст или ностальгию. Это слишком просто. Более того, в постоянных ссылках на лучшее прошлое (а оно ведь всегда лучше настоящего) я усматриваю непременный налет пошлости. В конце концов, пошлость - это идиотская склонность все упрощать, низводить гармонию до алгебры, алгебру - до арифметики. На воспоминаниях о юности далеко не уедешь, говорил Пушкин. А мне, признаюсь, всегда хотелось уехать подальше. Во всяком случае, настолько далеко, насколько позволяли воображение и обстоятельства.

Так вот. Раньше мне и в голову не приходило, что теснота может стать состоянием духа. Оказывается, может. Причем не только в моем конкретном случае. Я наблюдаю за многими моими коллегами, знакомыми, приятелями - и нахожу в их поведении те же удручающие симптомы. В частности, моральную усталость, неожиданные поверхностность, малодушие, безразличие. И (что особенно удручает) обреченные творческие потуги скучающего сердца, против воли вписанного в общий поток, в общий пульс, в «работу по обеспечению бесперебойной циркуляции крови внутри общего организма».

Израиль действительно тесная страна. Но недостаток элементарных физических площадей, как мне кажется, является вторичной этому причиной. В поведении израильтян проглядывает нечто стадное. Они будто очертили для себя некий условный круг понятий, поступков, правил, бытовых и общественных установок, и за пределы этого круга - ни-ни. Они сбиваются в кучу, подобно почуявшим опасность овцам. И несмотря на то, что пастбище огромно и пустынно, пасутся только на маленьком пятачке, где, по общему мнению, трава сочнее. Стремление каждого урвать самый лакомый пучок трансформировалось в привычку к невообразимой толкотне. Буквальное чувство локтя, плеча, спины, живота стало неотъемлемой потребностью организма. Внешне (с высоты полета геликоптера) это столпотворение производит двойственное впечатление. Один глаз различает в нем вызывающий уважение монолит, второй - удобную мишень для атаки с воздуха. Одно ухо улавливает исходящий из недр этого гигантского клубка мощный угрожающий гуд, другое - единичные призывы о помощи. Одна рука вдохновенно ощупывает затвор фотоаппарата, другая - слепо шарит в поисках гашетки.

Кому-то кажется невероятным тот факт, что в этой практически сплошной человеческой куче не существует даже намеков на истинное сплочение. Мне же, напротив, такая разобщенность представляется вполне естественной. Куча насаждает физическое однообразие, но никак не единомыслие. Она состоит из миллионов частных междоусобиц, ссор, конфликтов, тяжб, из тысяч групп по интересам, из сотен социальных пластов и десятков политических партий. Она формирует поток общего еврейского тела, в котором каждый отдельный еврей норовит сэкономить на движении - поджать ноги и поплыть по течению. (Этим, пожалуй, и объясняется всепоглощающая израильская безалаберность, халатность, полное равнодушие к результатам своего труда). И только редкий элемент этого потного множества - из тех, кто еще не утратил в невероятной тесноте и обиде способность задумываться, - вяло мечтает вырваться из этой национальной утробы, выползти на волю и устремиться в одинокое странствие. Однако и там ему не будет покоя, поскольку осознать себя полностью самостоятельным в этой стране возможно только в том случае, если по одиноким странствиям разбредутся все. Причем каждый - в свою сторону. Но об этом можно только мечтать: в нашей куче все кривые замкнуты и ни одна из них, по доброй русской традиции, не вывезет.

Особенную жалость вызывают бывшие москвичи и ленинградцы, привыкшие если не к широким возможностям для странствий, то хотя бы к широким проспектам, живой архитектуре и песне «Широка страна моя родная». Они заметней других отстают от общего ритма, неуклюже топчутся в толпе, наступают на ноги старожилам. Они громче других возмущаются и быстрее других устают. Им тяжелее всех. Нетрудно представить, как повел бы себя в этой ситуации друг степей калмык или навеки притороченный к нему тунгус. Эти отчаянные кочевники, очевидно, быстро бы дали стрекача. При условии, конечно, что в общий клубок их привела бы случайность, а не «еврейские корни». Даже отдаленное отношение к еврейству, как мне кажется, делает человека менее дееспособным, менее самостоятельным, приговаривает его к тесноте и обиде. Бедняга априори становится членом стада и, выйдя на пастбище, мгновенно притягивается общим телом, как железная стружка магнитом. Все его индивидуальные трепыхания очень быстро нивелируются. Он так же неотвратимо впадает в общий поток, как Волга в Каспийское море.

Я уверен, что девяносто процентов репатриантов, которые, будто туристы, продолжают восхищаться толкотней и изобилием восточного базара, уже лукавят. Они, впрочем, как и все мы, ищут утешения. Они пытаются убедить окружающих, что попали в поток не с дурацкой оказией, а по гордому (и чуть ли не тайному) умыслу. Они хотят доказать (в первую очередь, конечно, самим себе), что им очень удобно и вовсе не тесно париться на одном полке со всем израильским народом. Я сомневаюсь, что кто-то из «довольных жизнью» репатриантов искренен в своих словах. Бессилие порождает безнадежность, безнадежность - безысходность. А в понимании не отягощенных раздумьями людей все эти три состояния требуют, чтобы их оправдали.

Главное следствие тесноты - невозможность расправить плечи. Куда там Остапу Бендеру с его атмосферным столбом! Давление тесноты не объяснит ни один физик. Было бы счастьем отделаться от этого бедствия элементарным искривлением позвоночника. Но приходится ужиматься внутренне, собирать распыленные по укоренившейся привычке мысли и чувства и втискивать их в тесный вещмешок, легкомысленно называемый душою. Все реже и реже удается высунуть из клубка голову и глотнуть свежего воздуха. О том, чтобы выбраться наружу всем телом, я уже не говорю. Для этого требуются титанические усилия. А они невозможны без титанического желания. А оно, в свою очередь, может возникнуть только на титаническом основании. К примеру, на навязчивой идее бросить все к чертовой матери и сбежать во Фландрию.

Праотец Адам, возможно, не поверил бы, что столько людей смогут ужиться друг с другом в одном клубке. Однако не думаю, что гипотетическое удивление Адама может служить для кого-нибудь утешением. По сути, в отрывке, вынесенном в эпиграф, Шамфор уведомил читателя: могло быть и хуже. Таким образом могут утешать себя только пошляки. (Собственно, им остроумный француз и посвятил свою максиму).

А нам с вами утешаться нечем. Пока мы карабкаемся, царапаемся, боремся, нам нечего думать об утешении. Будь я ментором и занудой, я обязательно сказал бы: «Дорогие мои! Важно поверить, что теснота преодолима не извне, а изнутри нас. Возможно (чего я страстно желаю), нам посчастливится подняться над этой пародией на схватку, возможно (чего бы я очень не хотел), придется привыкнуть к существованию в клубке». Но я другой. Перспективы мне омерзительны. В том числе и светлые. Что же касается моих частных потуг выкарабкаться из клубка, то вряд ли они существенно отличаются от ваших. Разве что более частыми поисками утешения.

1998 г.