МОМЕНТ
МОРАЛЬНОГО
УШИБА

Александр Македонский, великий полководец, покорив Персию, Мидию и Сидон, от Гавгамел повернул в сторону Петушков. Завидя наконец Петушки, рассмеялся, как идиот, и повернул в сторону Индии. Но на полпути был схвачен диадохами и растерзан...

Венедикт Ерофеев,
«Записная книжка 1969-1970 гг.»

Только, пожалуйста,не обижайтесь! Иногда мне на ум приходит постыдное сравнение: я сопоставляю Петушки с... Иерусалимом. Как символ с символом, вершину с вершиной, характер с характером.

В поэме Венедикта Ерофеева русский человек пытается совершить восхождение к Петушкам с тою же пьяной страстью, с какой еврейский человек (не каждый, но все-таки) совершает восхождение к Иерусалиму. У русского взойти не получается. Еврейский - внешне - восходит. Но кто из них в результате становится ближе к цели - вопрос из числа трансцендентальных.

Я написал «постыдное сравнение» только для того, чтобы априори умерить гнев стойких партийцев от сионизма и фанатиков веры. Между тем в этом сравнении нет ничего постыдного. Напротив, поэзия - всегда честь. Любому городу. И Иерусалиму, и Петушкам. Тем более, нет никакой гарантии, что Александр Филиппович, повернув в сторону современной иудейской столицы, так же не рассмеялся бы, как идиот, и не направил бы свои стопы куда-нибудь в сторону более загадочной и привлекательной Шамбалы.

На протяжении уже почти десятилетия нас пытаются уверить в том, что мы совершили восхождение. Однако удовлетворение Эдмунда Хиллари, покорившего Эверест, нам почему-то недоступно. Нам пытаются внушить, что мы победили, а мы чувствуем, что проиграли. Нам говорят: «Радуйтесь, евреи!» А мы пускаем слюни, печалимся, ищем беспокойными глазами железнодорожный перрон с причалившей к нему электричкой «Иерусалим - Петушки». Нам хочется непрерывного, бесконечного восхождения, без определенной цели или же с целью заведомо недостижимой. А нам говорят: «Терпение, евреи! Главное вы уже совершили. Остаются частности». Нас возмущает, что к частностям, как бы между прочим, относится вся оставшаяся жизнь. По укоренившейся привычке мы не надеемся на ее продолжение за гранью бытия, и по не менее укоренившемуся комплексу, хотим прожить остаток своих дней так, чтобы не было мучительно больно и т.п.

Не знаю, пробовал ли кто-нибудь из вас спускаться с крутого склона без специальных приспособлений. Поверьте на слово, подниматься гораздо легче. И морально, и физически. При спуске риск сорваться вниз многократно возрастает.

Когда-то я написал короткое эссе с многозначительным названием «Нисхождение восвояси». Тогда я пытался дать однозначный ответ на вопрос: «Почему большинству из нас так тошно?» Стоит ли говорить, что удовлетворительного объяснения этому ощущению я не нашел. Его, по всей видимости, не существует, этого объяснения. И даже если собрать воедино всю израильскую публицистику на русском языке, публицистику критической направленности, то вряд ли удастся составить из этих частных кусочков какую-то цельную картину нашего нынешнего бытия. Данный опус - опять же рассуждение о частности.

Воспитанные в сладких объятиях диалектического материализма, мы, кажется, на клеточном уровне усвоили тезис о том, что движение есть способ существования материи. И материя, из которой мы состояли и частично состоим до сих пор, требовала движения так настоятельно, что практически каждый советский (да и постсоветский) человек постоянно куда-то двигался. У каждого в жизни имелись свои Петушки. «А Алексей Маресьев сказал: «У каждого в душе должен быть свой комиссар» (Венедикт Ерофеев, «Василий Розанов глазами эксцентрика»).

Не кажется ли вам, что наше нисхождение восвояси завершилось одним малоутешительным результатом - грубо говоря, утратой перспективы в виде неких иллюзорных Петушков и утратой комиссара в душе, то есть совершенно определенного ощущения движения, как способа существования наших рук, ног, ягодиц, спины, живота, сознания, наконец?

Нас постигла остановка в пустыне. А мы ее, как ни стараемся, постичь не в состоянии. Пейзаж за окном нашей электрички, напоминавший временами расплывчатый холст импрессиониста, внезапно (нисхождение всегда завершается внезапно, как невесомое падение во сне) остановился, обрел четкие реалистические очертания и оказался на редкость плоским, скучным и местами просто безобразным. «Но что до безобразия пропорций, то человек зависит не от них, а чаще от пропорций безобразья» (Иосиф Бродский, «Остановка в пустыне»).

- Вас подвел недостаток воспитания, - сказал бы редкий в этих краях оптимист, - или избыток образования. Что, в сущности, одно и то же. Просто вам вовремя не внушили, что еврею не пристало гоняться за призрачными Петушками, когда до совершенно реального, осязаемого, легко достижимого Иерусалима рукой подать. Если бы ваши родители, а то и деды с прадедами нашептали вам вовремя слова: «В будущем году в Иерусалиме!», то все сегодня стояло бы на своих местах, и утрата перспективы перевоплотилась бы в ее обретение.

Довод разумный. Чем и неприятен. Тем более что многие из нас понимают: Иерусалим как символ, как духовное воплощение тысячелетних чаяний народа, цель куда более возвышенная, чем любой железнодорожный узел в средней полосе России. В то же время ощущение ирреальности произошедших с нами метаморфоз не позволяет нашему сознанию снизойти до вещей, казалось бы, элементарных. Например, до осознания могучей разницы между Иерусалимом и Петушками. «Будьте проще, - говорят пошляки, - и к вам потянутся люди». Остряки куражатся, заявляя: «Будьте сложнее - и люди оттянутся от вас...» И, как это часто бывает, в шутке истина просвечивает более контрастно. Мы - сложнее. И люди от нас оттягиваются. Наши характеры пронизаны гонимым некогда в советской критике качеством - амбивалентностью. Со стороны мы кажемся капризными. Но на самом деле наши капризы сродни «капризам» Гамлета, желающего узнать, какой же подлец влил яд в ухо его отцу. И если быть уже до предела банальным, то извечный шекспировский вопрос про быть или не быть для нас (в отличие от тех, кто от нас оттягивается) до сих пор находится в стадии безнадежного разрешения.

Нисходя восвояси, мы больно ушиблись. Эти «свояси» оказались многократно жестче того любвеобильного и дружелюбного сионистского матраса, который обещали подстелить под наши страждущие тела соловьи из Сохнута. Моральный ушиб - вот, наверное, наиболее точное определение случившегося с нами. В новой среде мы столкнулись с настолько чуждой моралью, что вынуждены прикрывать свою амбивалентность чем попало, как нечто неприличное и постыдное.

Мне могут возразить: подобный феномен сопутствует любой эмиграции. Возможно. Но наша эмиграция официально именуется репатриацией (то есть - возвращением на родину), а мы привыкли не только вдумываться в официальные определения, но и стараться их прочувствовать.

Актер тренирует свою душу, чтобы как можно легче входить в образ. Когда-то Дидро определил актера, как человека с двойным сознанием. Для человека искусства двойное сознание вполне терпимо и приемлемо. Но для человека реальности (и это подтвердит любой психиатр) такое раздвоение - болезнь. Мечтая о Петушках у Стены плача, мы не только демонстрируем симптомы двойного сознания, но и усугубляем свой недуг. Потому что Петушки для нас нынче еще более недосягаемы, чем прежде. Вожделение Петушков пред лицем еврейского Бога подобно стремлению лилипута попасть в основной состав баскетбольной команды «Чикаго Буллс».

Следует подчеркнуть: речь идет вовсе не о ностальгии, не о березовых воспоминаниях, не о розовом коне, на котором многие из нас неслись галопом весенней гулкой ранью. Речь идет о характере, о фантазии, о проблеме раскрепощения, наконец. В самом широком смысле наша горькая беда заключается в том, что здесь, в Израиле, мы неожиданно ощутили безнадежность наших духовных исканий. Эти искания были безнадежны и там, в России, но мы-то этого не знали, что, в сущности, и делало нас органичной частью окружающего пейзажа. Мы ехали на электричке в Петушки, никогда до них не доезжали, но упорно видели в этих бесплодных попытках некий определяющий наше существование смысл, некую движущую силу, позволяющую нам ощущать себя как одухотворенную материю, как совокупность рук, ног, ягодиц, спины, живота, сознания, фантазии, души, любви... И эта мутная движущая сила была нашим завтрашним днем. Ведь, если вдуматься, так называемая «уверенность в завтрашнем дне» для человека той нашей реальности никогда не была связана с гарантированным заработком, суммой накоплений, недвижимостью и прочей ерундой; важнее было знать, что завтра с утра ты снова пойдешь на Курский вокзал, сядешь в родную электричку и покатишься по кривым рельсам в направлении горизонта...

«И пламенный Хафиз (пламенный пошляк Хафиз, терпеть не могу), и пламенный Хафиз сказал: «У каждого в глазах своя звезда». А вот у меня ни одной звезды ни в одном глазу». (Венедикт Ерофеев, «Василий Розанов глазами эксцентрика».)

Стоит ли говорить, что я не разделяю восторгов многих наших соплеменников, которые, по их лживым словам, только здесь, в Израиле, обрели себя. Обрести себя в моем представлении значит умереть. И если кто-то чувствует себя обретенным, значит, у него действительно ни одной звезды ни в одном глазу; значит, все звезды высыпались из его глаз в момент морального ушиба.

1998 г