ДОБРОДЕТЕЛЬ
МОЛЧАНИЯ

Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои...

Федор Тютчев «Silentium!»

Одна из строк этого стихотворения Федора Тютчева стала настолько расхожей, что повторять ее просто неудобно. Не только потому, что прозвучит она банально, но еще и оттого, что ее глубокий смысл давно уже скрылся под густой паутиной всевозможных толкований, нотаций и нравоучений.

Я долго размышлял над проблемой публичного молчания и пришел к выводу, что однозначной оценки этому феномену дать невозможно. Древние полагали, что молчание - золото. Это представление родилось из довольно простого умозаключения: молчащий не лжет. А так как ложь- грех, то не лгущий по меньшей мере не грешит. Это представление укрепил своим учением Лао-Цзы, добавив к добродетели молчания добродетель бездействия. Пифагору приписывается такое изречение: «Молчи или говори что-нибудь получше молчания». Что может быть получше молчания? Все, что угодно, кроме лжи. То есть, правда. В то же время, следуя логике пифагорейцев, слово, в отличие от числа, не является вместилищем абсолютной истины. Следовательно, в любом случае лучше молчать. (Кстати, молчать последователи Пифагора умели очень хорошо. Во всяком случае культ неразглашения среди них был одним из самых почитаемых. Пифагорейские секты и через много десятков, а то и сотен лет после смерти их основателя были так глубоко законспирированы, как не снилось ни одному «вольному каменщику».)

Молчащий не лжет. Но в то же время он и не говорит правды. Именно поэтому в иные времена, когда явились иные нравы, молчание обрело совершенно новый статус. В разных ситуациях оно могло быть либо подвигом (молчание под пытками вражеских палачей), либо предательством (молчание как лжесвидетельство). Галилео Галилей в общении с Инквизицией продемонстрировал и первое, и второе. Многие религии возвели молчание (безмолвие) в символ или в священный обряд, воздвигли из него стену между душой человека и миром. В сталинской стране молчание расценивалось трояко: либо как протест (явное нежелание участвовать в славословии), либо как малодушие (молчание - знак согласия), либо как исполненная патриотизма бдительность (болтун - находка для шпиона). Помните первую после приземления пресс-конференцию Юрия Гагарина? На вопрос какого-то западного журналиста о том, что конкретно он делал на орбите, первый космонавт ответил примерно так: «Я делал все, что было запланировано». Этот ответ был встречен оглушительной овацией советского большинства присутствующих. (Кстати, сегодня мне этот прецедент представляется в ином свете. Тридцать восемь лет назад это была искренняя реакция толпы на ответственную недомолвку кумира. Сейчас подобная сцена смотрится иначе: обаятельный космонавт с наклонностями советского писателя-сатирика хитро «подкалывает» режим - его идиотскую подозрительность, недоверчивость, склонность перестраховке, а понятливая публика аплодирует смелости, остроте языка, высокому полету эзоповой мысли - в общем, гражданскому мужеству героя).

В тоталитарных режимах молчание обрело статус поступка, что Пифагора, наверное, рассмешило бы, а Лао-Цзы - расстроило. В демократиях молчание вообще выпало из сферы употребления. Тоталитаризм предпочитает угрюмо умалчивать свой преступный характер. Демократия прикрывает свою лживость пестрыми одеждами разудалой риторики.

Пифагору приписывается и такое изречение: «Жизнь подобна игрищам: иные приходят на них состязаться, иные - торговать, а самые счастливые - смотреть». Я доверяю этим словам по двум причинам. Во-первых, самых счастливых в жизни - ничтожное количество. Подавляющее большинство либо состязается, либо торгует. Во-вторых, к самым счастливым, безусловно, нельзя отнести ни истощенных до потери дыхания победителей состязаний, ни разжиревших до потери дыхания купцов. Условные спортсмены и условные торгаши связаны безусловной логикой жизни: и те, и другие мечтают обыграть соперника (обогнать, обмануть, поймать на прием, надуть), то есть продемонстрировать хитрость, ловкость, силу, гибкость. Причем, не исключено, что торгаши время от времени продают спортсменов, а те отвечают им взаимностью - то есть, бьют морды. Праздные болельщики, исключая игроков на тотализаторе, участвуют в игрищах без всякого ущерба для совести и кошелька. На фоне героев интриг, погонь, шулерства, мошенничества, измен и убийств они, конечно, самые счастливые.

К сожалению, современная жизнь больше напоминает игрища при пустых трибунах. Наш современник представляет собой уродливое триединство - условных спортсмена, торгаша и болельщика в одном лице. Последнего - в самой малой степени. Человек состязается с себе подобными за право выгодней продать свой труд (или купить чужой), и его победы в этом состязании всегда овеяны тоской поражений. Он болеет за того или за тех, кто ему впоследствии больше даст. И в этом смысле его путь также чреват горькими утратами. Молчание ему чуждо, как нечто противоестественное. Обнаружение в своей душе потребности молчать для него равнозначно открытию музыкального слуха у осла.

Утрированно современный мир можно представить как огромную полую сферу, опутанную паутиной так называемых информационных потоков - клубок мохера, внутри которого гомерическая пустота. Любая пауза, случайное мгновение тишины и безмолвия грозит миру сильным разочарованием - чем-то вроде расстройства желудка - за которым неминуемо следует спонтанный, извините, выброс многоголосой какофонии.

Право на молчание оговаривается только в законах о полицейских расследованиях. Но это такая частность, что и вспоминать смешно. Вообще же современному человеку (усугублю: израильтянину) такое право ни к чему. Потому что молчание не востребовано. Потому что молчать не о чем. Потому что общество близоруко. Молчащего оно просто не разглядит. Не говоря уже о том, чтобы его услышать. (Представляю себе, что надо сделать, чтобы услышали, как ты молчишь! Надо, наверное, орать благим матом по меньшей мере год без перерыва).

Из употребления даже выпадает распространенная некогда присказка: человека спрашивают, как ему удалось сделать нечто из ряда вон, а он отвечает: «Молча...» Вроде бы, шутка. Но со смыслом - с давно затертым элементом некой гордости. Я-де не орал, не вопил, не высовывался, а просто делал свое дело.

Молча в этой жизни уже ничего не сотворишь. А если сотворишь, то никто об этом не узнает. А если и узнает, то не купит. А если даже купит, то занизит цену. А если занизит цену, то какой смысл?

Как я ни сопротивлялся, а все-таки придется мне произнести ту знаменитую тютчевскую строчку, которая упоминается в начале статьи. Но чтобы не показаться совсем уж непоследовательным, я подвергну ее смысловой инверсии. И тогда она прозвучит так: «Ложь изреченная есть мысль». По-моему, в самое яблочко. Ведь для того, чтобы изречь мысль, надо ее иметь. А как же ее заиметь, если она не изречена? Не думать же, не размышлять! Получается почти как в известном трюизме про курицу и яйцо: что раньше - мысль или ложь? Сегодня можно дать однозначный ответ: ложь.

Не мною замечено, что убежденные люди убеждают себя сами. Они сначала вдохновенно лгут, а затем начинают вдохновенно верить в собственную ложь. Взгляните на наших политиков, не говорящих правду никогда и ни при каких обстоятельствах! Самые откровенные из них заявляют, что таковы правила игры. Но игра - ведь это нечто искусственное, ведь в ней стреляют понарошку? Иначе сколько бы мальчиков, играющих в войну, мы безвозвратно потеряли! Зачем же верить в эти правила безоглядней, чем крошка Цахес?!.

В том-то все и дело, что правда многократно опаснее лжи. Истина чревата превращением безобидной игры в реальность, казаков-разбойников - в натуральную войну с целенаправленной стрельбой и убийством. Показателен в этом смысле один из героев Альбера Камю - Мерсо из повести «Посторонний». Абсолютно равнодушный человек, он совершает непреднамеренное убийство и попадает под гильотину, потому что на судебном процессе говорит о своем равнодушии с ужасающей откровенностью. В предисловии к американскому изданию повести Камю писал: «Лгать - это не просто говорить то, чего нет на самом деле. Это также, и главным образом, - говорить больше, чем есть на самом деле, а в том, что касается человеческого сердца, говорить больше, чем чувствовать...» И дальше: «Герой книги приговорен к смерти, потому что он не играет в игру... Он отказывается лгать... Ненамного ошибутся те, кто прочтет в «Постороннем» историю человека, которые безо всякой героической позы соглашается умереть во имя истины». Если бы он молчал, его бы, наверное, оправдали. Но это я так, к слову.

В атмосфере безысходного говорения, крика и надрыва рождаются наши дети. Они с пеленок обучаются вести себя громко, они врастают в наши игрища, впитывают их правила своими девственными порами, и становятся такими же, как мы. И даже, к сожалению, «лучше нас». Они присваивают себе не только наши лица, характеры, имущество, опыт и умение жить. И не столько это. Они присваивают наши слезы. Ведь надежды у них свои, а вот разочарования - наши. Им, не научившимся молчать, предстоит повторить наш жизненный путь - пусть на другом витке цивилизации, с другой степенью надрыва, но повторить весь этот банальный процесс бесконечного разменивания мысли на более мелкую монету…

Пифагору, кстати, приписывается и такое изречение: «Берегите слезы ваших детей, дабы они могли проливать их на вашей могиле».

1999 г.