ИСТОРИЯ ДВУХ
КОЛЕНО-
ПРЕКЛОНЕНИЙ

В начале декабря 1970 года жители польской столицы с удивлением наблюдали за солидным, хорошо одетым пожилым человеком, стоявшим на коленях перед памятником жертвам Варшавского гетто. Никто из них не знал, что это был не простой человек, не поляк и не еврей. Это был немец, который впервые после окончания Второй мировой войны просил от имени своего народа прощения у евреев и поляков.

Но и немец это был не простой. Звали его Герберт Эрнст Карл Фрам. В то время он занимал высший в ФРГ правительственный пост и был известен всему миру как канцлер Вилли Брандт.

Он приехал в Польшу заключать дипломатические отношения и признавать перекроенные войной границы. 7 декабря 1970 года соответствующий договор был подписан.

Интересно, что рядом с подписью Брандта на официальной бумаге стояла подпись премьер-министра Польши Юзефа Циранкевича, сталиниста и антисемита. Этого Циранкевича стоило бы внести в книгу рекордов Гиннесса – он прослужил на посту польского премьера аж 21 год (с 1947-го по 1952-й и с 1954-го по 1970-й). В 1968 году на пару с Владиславом Гомулкой он отдал приказ об участии польской армии в подавлении Пражской весны и возглавил «охоту на сионистов», которая привела к массовому исходу евреев из Польши.

Ухмылка истории: западный немец просил у евреев прощения, коренной поляк сажал их в тюрьмы и изгонял из страны.

В конце этого судьбоносного декабря Гомулка и Циранкевич были вынуждены уйти в отставку (последний, правда, оставался еще два года председателем Государственного совета Польши), а Вилли Брандт через год получил Нобелевскую премию мира.

Тремя годами раньше рухнул на колени другой, не менее знаменитый западный немец. Правда, не в Варшаве, а в Ленинграде, и совсем по другому поводу. Это произошло во дворе дома на Средней Подъяческой (Канал Грибоедова, 104), перед дверью дворницкой, из которой Родион Раскольников украл топор. Два человека в штатском, сопровождавшие этого немца, бросились отдирать его от мостовой, но не преуспели – он находился в каком-то благоговейном трансе. Этим немцем был писатель Генрих Бёлль, будущий лауреат Нобелевской премии по литературе (1972 г.).

Так сошлись коленопреклоненная политика и коленопреклоненное искусство Западной Германии.

Историю с Бёллем  рассказал мне еще в начале 80-х годов прошлого века известный питерский библиограф Евгений Борисович Белодубровский. Генрих Бёлль пал на колени во время частной экскурсии по Петербургу. Экскурсию проводил большой знаток жизни и творчества Достоевского, питерский историк литературы Сергей Владимирович Белов, автор книги комментариев к «Преступлению и наказанию» и еще ряда монографий о писателе. Бёлль, которого тогда с благосклонного одобрения властей активно переводили на русский язык, приехал в Советский Союз уже в третий раз. Он побывал в Тбилиси и Москве, но главной его целью был Ленинград – он собирал материалы для фильма о Достоевском. В 1969 году документальный фильм «Писатель и его город: Достоевский и Петербург» с сопроводительным текстом Бёлля вышел на экраны.

Как-то, сидя на набережной Рейна спиной к Собору и лицом к серой осенней воде, я подумал, что пора уже кому-то написать книгу «Писатель и его город: Бёлль и Кёльн».

Стоит ли объяснять, за какое преступление Бёлль, и не только он, понес столь суровое наказание, какой свой, и не только свой, грех пытался он отмолить всем своим творчеством?!

Через двадцать лет после той памятной экскурсии на Канале Грибоедова в доме на Средней Подъяческой появилась группа других экскурсантов, среди которых был и я. Гид был тот же – Сергей Владимирович Белов. Экскурсия была устроена для одного японского профессора-слависта, который запомнился мне тем, что из нагрудного кармана его голубой рубашки нагло высовывался кроваво-красным краем советский червонец – купюра достоинством в 10 рублей с профилем Ленина и гербом СССР.

Было это летом 1988 года. На лестничных площадках дома старухи-процентщицы было по три квартиры, а не по две, как у Достоевского, – результат большевистского уплотнения. Запомнилась смятая пачка из-под «Беломорканала», торчавшая из щели в оконной раме, и надпись, нацарапанная гвоздем на серой известковой стене: «Родя! Мы с тобой!»

Японец немного лопотал по-русски, и каждый раз, когда гид указывал ему на некую оприходованную Достоевским и сохранившуюся до наших дней деталь, сдержанно охал. Падать на колени перед дверью в дворницкую (вход туда давно уже замуровали) он не стал, но каждый его жест выдавал крайнее волнение и благоговение перед этими священными для него брандмаурами, ступенями, лужами, трещинами на стенах и асфальте. Мне казалось, что сейчас он подберет жухлый кленовый листок и сунет его в карман – поверх пресловутого червонца, чтобы увезти с собой в Токио и поместить под музейное стекло.

Я всегда поражался этому феномену - японцы помешаны на Достоевском. Они изучают его страстно, до спазм и колик. Любой японский студент-филолог знает «Идиота» чуть ли не наизусть. Иногда мне кажется, что Федор Михайлович является им в грезах в образе великого литературного самурая, который разъезжает по островам Страны восходящего солнца и демонстрирует публике высокое искусство харакири.

Но вернемся к Брандту, вернее, к современной ему немецкой литературе, созданной, в большей своей части, талантом и раскаяньем ветеранов Второй мировой войны. Ветеранов – понятное дело - с другой, не привычной нам стороны фронта.

В той знаменательной поездке в Варшаву Вилли Брандта сопровождал еще один замечательный немецкий писатель - Зигфрид Ленц. Автор «Урока немецкого», «Времени невиновных», «Краеведческого музея», «Бюро находок» и ряда других выдающихся произведений, Ленц как-то заявил: «Почти все испытывают чувство разочарования при попытках охарактеризовать политиков в Германии. И это просто в силу необходимости признать, что в политике действуют совершенно иные законы. Среди прочего, закон, предполагающий готовность к компромиссам. А ведь этот закон не действует в искусстве! Абсолютная бескомпромиссность является важнейшей характеристикой искусства. Из разговоров с коллегами мне стало ясно, что им очень хотелось бы, чтобы политиками были люди с чистыми руками. Однако им приходится констатировать, что все – более или менее – обречены на компромиссы».

Поразительная мысль: компромисс – одна из главных проблем политической гигиены!

В своей автобиографии Зигфрид Ленц рассказал, что в 1940 году, по достижении 14-летнего возраста, согласно закону о всеобщем призыве, он вступил в «Гитлерюгенд», затем, ближе к развязке, в 1945 году, попал в регулярную армию, откуда дезертировал.

Замечу на полях, что подобная судьба (и «Гитлерюгенд», и призыв в регулярную армию, и побег из нее) постигла еще одного знаменитого немца и нашего с вами современника – Йозефа Алоиза Ратцингера, нынешнего римского папу Бенедикта XVI.

Генрих Бёлль, кстати, «Гитлерюгенда» избежал. В некоторных его биографиях особо подчеркивается тот факт, что после окончания средней школы в Кёльне в середине 30-х годов прошлого века он, в отличие от подавляющего большинства своих одноклассников, в «Гитлерюгенд» не вступил.

Увы, это не спасло будущего Нобелевского лауретата от известной судьбы: осенью 1939 года его, студента первого курса Кёльнского университета, призывают в вермахт, и он проходит пехотинцем почти всю Вторую мировую войну. Сначала воюет в Польше и Франции, а в 1943 году попадает на Украину и в Крым, где после четырех ранений практически все время проводит в госпиталях. В 1945 году Бёлль сдается в плен к американцам, но на этом война для него не заканчивается, а, скорее, только начинается. Война на другом фронте – литературном.

«Еще мальчиком я слышал в школе лихое изречение, что война есть мать всех вещей, - говорил Бёлль 10 декабря 1972 года в своей речи по поводу вручения ему Нобелевской премии, - одновременно же я слышал в школе и в церкви, что незлобивые, кроткие, короче, отвергающие насилие, наследуют землю обитания…»

И в этой же речи: «Насилие, разруха, боль, непонимание – вот что лежит на пути, которым человек идет из отложений миновавшей бренности к бренной современности. Ни обломки, ни осыпь, ни развалины, ни смещение к востоку и западу не породили того, чего вполне можно было ожидать после такого обилия, такого изобильного обилия истории, - они не породили спокойствия, потому видно, что нам никогда не давали быть такими, какие мы есть…»

Время своего собственного становления как человека и писателя, да и время становления всей современной немецкой литературы Бёлль назвал  непролазным лесом указующих пальцев. «Причем тот, кто указывает, - говорил он, - исходит из извращенных представлений о самобытном, согласно которым войны проигранные превращаются по сути в победоносные…»

И тут же – что символично – он вспоминает своих предшественников по Нобелевской премии, «которые в силу этих проклятых представлений не должны были долее считаться немцами».

«С внутренним трепетом вспоминаю я здесь… Нелли Закс, лишь чудом избежавшую смерти и спасенную Сельмой Лагерлёф, Томаса Манна, изгнанного и лишенного гражданства, Германа Гессе, эмигрировавшего подальше от самобытности… За пять лет до моего рождения, шестьдесят лет назад здесь стоял последний немецкий лауреат в области литературы, который умер в Германии, - Герхард Гауптман…»

Список этот после кончины Бёлля пополнился лишь одним немецким именем – в 1999 году лауреатом Нобелевской премии в области литературы стал Гюнтер Грасс.

Выдающийся немецкий писатель, художник и скульптор, Грасс – по стечению многочисленных обстоятельств – также сопровождал Вилли Брандта в той знаменательной поездке в Варшаву. В одном из своих интервью он даже прокомментировал знаменитый эпизод у памятника жертвам Варшавского гетто: «Он сознательно в Польше встал на колени (что у многих поляков не нашло понимания) не перед польским национальным памятником, а там, где было гетто, и откуда евреев увозили на смерть в Треблинку и Освенцим. Форма, в которой он это сделал, была, конечно, спонтанной, но я уверен, что в нем росло сознание того, что здесь должно свершиться что-то знаковое».

Грасс тоже служил в вермахте, в танковой дивизии СС «Фрундсберг». И хотя в последние годы в прессе появилось много спекуляций на этот счет (в связи с выходом книги его воспоминаний «Луковица памяти», 2006 г.), Грасс никогда не скрывал этого факта своей биографии. Он открыто заявлял, что во время Второй мировой войны, будучи романтическим семнадцатилетним юношей, пошел добровольцем на фронт — в германскую, понятно, армию. Не скрывал он и того, что был призван в подразделение СС. Больше того, специальным письмом он предоставил свое личное дело в архиве для доступа общественности.

Грасс, Бёлль и Ленц входили в известную Gruppe 47 – объединение немецких писателей, созданное Хансом Рейнером Рихтером в 1947 году. «Осмысление опыта нацизма, Холокоста и Второй мировой войны» - значилось в уставе этой группы…

В Варшаву Бранд пригласил и «Красную графиню» - знаменитую журналистку и редактора Марион Дёнхофф.

О, это была еще та женщина! Вот несколько известных фактов ее биографии. В 1945 году, спасаясь от наступавшей Красной Армии (но не от коммунизма!),  она проскакала на коне более 1000 километров за неделю -  от своего дома в Восточной Пруссии до Гамбурга; годом раньше, в 1944-м, спрятала от бомбежек в своем имении стоявший в Кеннигсберге памятник Иммануилу Канту работы Христиана Рауха (памятник бесследно исчез в советское время, но в 1992 году по сохранившимся эскизам был заново отлит в Берлине на пожертвования все той же Марион Дёнхофф – и установлен при ее личном участии на старом месте. В Калининграде); в середине 1920-х годов она подняла бунт против порядков в Берлинском женском пансионе, куда ее поместили родители, и перешла учиться в Потсдамскую мужскую гимназию, где была единственной девочкой…

Свое прозвище «Красная графиня» Дёнхофф получила в 30-х годах, когда училась в университете Франкфурта-на-Майне. Эта дочь прусского графа, депутата рейхстага, дипломата и землевладельца и придворной фрейлины последней германской императрицы Августы Виктории, питала неодолимую тягу к марксистам, исповедовала радикально левые взгляды, распространяла коммунистические листовки и устраивала диспуты.

С приходом нацистов к власти в 1933 году Марион на несколько лет эмигрировала в Базель, где завершила образование в местном университете. Во время войны она помогала бойцам Сопротивления и, по ее словам, косвенно участвовала в заговоре против Гитлера. (В гестапо, правда, не нашли этому явных доказательств и после долгого допроса отпустили графиню с миром).

Сразу после войны, принимая участие в Нюрнбергском процессе, Дёнхофф вместе с Рихардом фон Вайцзеккером (будущим бургомистром Берлина и федеральным президентом Германии) потребовала осудить нацистов – в числе прочего - и за преступления против собственного народа – немцев. (8 мая 1985 года христианский демократ и глава государства фон Вайцзеккер выступил в бундестаге с речью, посвященной 40-й годовщине капитуляции Германии. В этой речи он сделал потрясшее многих заявление о том, что немецкий народ нуждается в искуплении и покаянии; что следует помнить прошлое, извлекая из него уроки).

После войны графиня Марион Дёнхофф стала ведущим публицистом Западной Германии, руководила еженедельником Die Zeit, писала книги и занималась политикой. В 1955 году она сопровождала канцлера Конрада Аденауэра в Москву, после чего, правда, резко критиковала его за уступки советским лидерам. Хотя в близкой исторической перспективе визит выглядел вполне результативным – ФРГ и СССР, а также присутствовавшая за скобками ГДР решили обменяться послами, а Кремль согласился передать Западной Германии последние 10 тысяч военнопленных немцев.

Критический настрой Дёнхофф, вероятно, был связан с распространенным мнением о том, что Аденауэр «капитулировал» перед «социалистическим лагерем» и окончательно, де-факто, признал раздел Германии на два государства. Нельзя сбрасывать со счетов и тот факт, что за четыре месяца до визита канцлера в Москву (в мае 1955 года) ФРГ вступила в НАТО.

Тем не менее, Дёнхофф в 60-е годы активно выступала за нормализацию дипломатических и культурных отношений Западной Германии со странами Восточной Европы, в частности, с Польшей.

И странно, что в самый последний момент она отказалась от предложения Вилли Брандта сопровождать его в Варшаву вместе с Ленцом и Грассом. Но более всего странна причина, которой она объяснила свой отказ. Дёнхофф  заявила, что ей будет слишком тяжело поднимать бокал на торжествах, окончательно фиксирующих утрату ее родины - Восточной Пруссии.

«Хотя я смирилась с тем, что моя родина окончательно потеряна, однако ассистировать самой, когда письмо и печать будут положены под сукно, а затем, как теперь это уже неизбежно, выпить стакан в заключение сделки – здесь мне внезапно показалось, это уже больше, чем может вынести человек», - написала она впоследствии в своей книге «Четыре десятилетия политических встреч» (1992 г.).

Родовое поместье графов Дёнхоффов когда-то называлось Фридрихштайн. Если бы фамильный замок «Красной графини» не был до основания разрушен во время войны, он бы находился сегодня в окрестностях поселка Каменка Калиниградской области Российской Федерации.

«Родина для большинства людей нечто, что лежит за пределами всякого рассудка и не поддается описанию», - писала она двадцатью годами ранее в статье «Крест на прусской могиле» (1970 г.). И дальше там же: «Никто не может сегодня больше надеяться, что потерянные территории снова будут немецкими. Кто думает по-другому, тот должен был бы мечтать о том, чтобы насильно отвоевать их назад».

Марион Дёнхофф никогда не опускалась на колени. Во всяком случае публично. Даже во время посещений своей родины – Каменки и Калининграда (в 1989-м и 1992-м гг.). Но именно ей принадлежит одна знаменательная фраза, под которой мог подписаться, наверное, каждый из героев этого текста – и Вилли Брандт, и Генрих Бёлль, и Зигфрид Ленц, и Гюнтер Грасс. В 2001 году – за год до смерти - выступая перед абитуриентами лицея в польском городе Миколайки, Марион Дёнхофф сказала: «Общество не может быть лучше, чем сумма его граждан!..»

Вот одновременно и императив, и информация к размышлению. Как, собственно, и весь этот текст.

2010 г.